– Отец… Мне хотели… в школе… Всем делали, а отец сказал – это оспу вкалывают, от этого умирают… Я тогда убежала…

Светлана тяжело вздохнула.

– То есть, всей группе прививку сделали, а ты убежала! И вся группа после этого разом померла, а ты – нет!

– Нет… – растерялась Патринка. – Но они же все были гадже, а я – цыганка! Я бы обязательно умерла! Так отец сказал!

– Я тебя предупреждала, – без улыбки сказала Светлана младшей сестре. – И ты обещала. Давай сюда руку.

Маша вздохнула, закатила глаза и вытянула вперёд сильную, загорелую до черноты руку. Светлана сломала макушку ампулы, легко набрала каплю жидкости в шприц и показала его к перепуганной Патринке.

– Моя сестра – тоже цыганка, как видишь. Самая настоящая! Про смолякоскирэн слыхала?

Патринка слыхом не слыхивала ни о каких смолякоскирэн, но на всякий случай кивнула.

– Вот смотри: я делаю ей укол! Собственной родной сестре, цыганке! Маша, давай!

Машка широко улыбнулась – и, не дрогнула даже тогда, когда игла вошла в её плечо. Сглотнув, спросила у обомлевшей Патринки:

– Видишь?! Ничего страшного! Я бы и ещё раз сделала, только жаль лекарство впустую переводить! И ничего со мной не будет! Давай свою руку! Если хочешь знать, мы тебе уже четыре дня уколы делаем – вот точечки у тебя! И ты, как видишь, жива до сих пор! И даже поправляться начала!

– И вообще, как тебя понять, Патрина? – строго спросила Светлана. – Четыре дня назад ты собиралась наглотаться серной кислоты – и ничегошеньки не боялась! Что же это сейчас за детский сад и несознательные разговоры? Немедленно мне сюда руку – или я позову брата, чтобы тебя держал!

Такого позора Патринка попросту не смогла бы вынести. И, отворачиваясь и жмурясь, протянула руку. Светлана мягко взяла её, повернула, протёрла чем-то холодным. Ласково сказала по-котлярски:

– На дар, пхейо, авеса састи, зурали… Ме солахав[79]!

Знакомые слова слегка успокоили Патринку. И, без сил опуская голову на подушку, она почти не почувствовала укуса иглы. И. уже засыпая, успела услышать только отчаянный шёпот Машки:

– Эй, эй, куда спать, Патринка, погоди! Не заваливайся! А бульону?! Ну, во-о-от холера же… Опять покормить не вышло!

Потянулись дни. Выздоравливала Патринка медленно. Профессор Марежин, приходя, озабоченно качал головой: в груди пациентки по-прежнему хрипело, а к вечеру аккуратно поднималась температура.

– Уму непостижимо! – изумлялась Светлана. – Патринка же таборная до костей! Они вообще не болеют! Бегают босиком всю зиму, дети голые зимой и летом – и хоть бы что! А тут… Первый раз в жизни такое вижу! Такое впечатление, что она сама себе выздороветь не даёт!

Светлана сама не знала, насколько была близка к истине. Патринка была послушна, покорно пила горькие лекарства, соглашалась делать уколы, стиснув зубы, давала себя осматривать гаджу-доктору, – но при этом словно оставалась в душном полусне, полном тяжёлых мыслей и тоски. Утро наступало, потому что за окном светлело, принимались кричать птицы и выл заводской гудок с соседней улицы. Ночь приходила, когда розовый свет таял на занавеске, темнело небо и понималась луна. Саднила грудь, мучил кашель. Остро болело сердце. Патринка отчётливо понимала, что больше никогда не заставит себя поднести ко рту бутыль с кислотой. Что уж если бог послал ей Машку и всю эту семью – значит, Он пока не хочет видеть её на том свете рядом с матерью, Терезкой и братишками. И от этого было невыносимо больно.

«Что же я наделала? – горестно думала она ночь за ночью, лёжа на спине и глядя на ползущий по потолку лунный луч. – Предала своих, предала всех, как последняя собака… Никогда, нигде цыгане не делали так, а я, я… Дядю Бретьяно, тётю Чамбу, Анелку, Бируцу, Зурку, Ишвана… Стэво! Стэво!» При мысли о Стэво по сердцу словно проезжалась пила. Патринка вспоминала его последний взгляд – равнодушный, чужой… Да ведь сын Бретьяно и не смотрел на неё по-другому никогда! Разве была ему нужна дочь Йошки? У Стэво должна была быть другая невестка – красивая, ловкая девочка из достойного рода, за неё заплатили бы золотом, и она бы того стоила, а чего стоила она, Патринка? Ржавой копейки. Бретьяно понимал это, потому и не хотел женить сына на никчёмной девчонке, а отец… Отец не понимал. Не понял даже после того, как погибла в чужой семье их Терезка. И сделал то, за что теперь ей, Патринке, не расплатиться до конца своих дней.

«Как хорошо, что я ушла, – думала она, глядя сухими, горячими глазами в темноту. – Как хорошо, что не осталась… Они поищут меня, не найдут – и уедут. И Стэво женится на другой и будет счастлив. А отец… Суди его бог. Как он смог, как он только смог?.. А как ты сама смогла?! – тут же накидывалась Патринка на себя. – Ты же знала, ты всё знала, проклятая! Ты с отцом ходила в милицию, ты рядом стояла, кивала, поддакивала, ты всё понимала! Знала, зачем он это делает, знала, чем всё кончится! Знала – и не сказала никому, предательница, иуда, битинди!»

И тут же перед глазами вставала мать – больная, кашляющая, слабая, с потухшими глазами. Её скудное золото, рассыпанное по земле, обидный хохот цыганок, их оскаленные зубы… Отец – всегда хмурый, с опущенным взглядом, насмешки над ним, гогот богатых цыган, пиво, выплеснутое в лицо из протянутой кружки…

«Он устал мучиться… Устал смотреть, как над мамой издеваются, как смеются над нами… Ой, мама, мама, хорошо, что ты умерла, что ты всего этого не узнала, не увидела! Девлале, хоть бы научил кто-то, сказал, как жить! Я ничего не знаю, не понимаю ничего…»

Через несколько дней, когда стало понятно, что кризис миновал, Светлана осторожно расспросила неожиданную гостью о её таборе. Патринка, едва разжимая губы, поведала, что семья её жениха стоит неподалёку от заставы, у них четыре палатки и лошади, но она туда не вернётся ни за что на свете.

– Вы только сходите посмотрите… пожалуйста, – жалобно попросила она. – Всё ли хорошо? Только издали взгляните! Про меня им не говорите ничего, ради бога!

На разведку отправился Матвей – и, вернувшись домой, сообщил Патринке, что её семья уехала.

– Одно костровище осталось и дырки в земле от колышков! Снялись, наверное, и уехали! Ну и родня у тебя, девка, – оторви да выбрось! Хоть бы поискали тебя… – Он осёкся на полуслове, заметив, какое несказанное блаженство появилось на осунувшемся, исхудалом лице девушки.

– Уехали?.. О-о-о, найис ле девлеске