Но и наша – тоже. Мы с Мэрвином молчали, пристыженно глядели в пол. Никто из нас не мог сказать «да» вслух. Она это понимала.

– Я все придумала за вас. Об этом волноваться не стоит.

Мисс Гловер трясущейся рукой стянула с тумбочки блокнот, написала адрес.

– Мальчик живет один. Его зовут Кевин Чейз. Вам нужно сказать, что вы – волонтеры от школы, ухаживаете за стариками, ходите за них в магазин, убираетесь в квартирах.

– Мы так и делаем! – сказал Мэрвин.

– Не так часто, как мне бы хотелось. Ну да ладно. Так вот, и среди тех, за кем вы ухаживаете, есть старушка Элоиза Коттон. Старшая сестра его бабушки Корнелии. Мы с бедняжкой потеряли друг друга давным-давно, еще в детстве, когда в пожаре трагически погибли наши родители, и нас отправили на воспитание в разные семьи.

– Это что, правда? – спросил я.

– Разумеется, нет. Это ложь, которая хорошо сдобрена правдой. Охотница дарит нам видения, подсказки. Почти всегда необходима какая-нибудь хитрость, маска. Так вот, вы, мальчики, прониклись сентиментальными рассказами мисс Коттон и решили найти ее родственников. Таким образом и вышли на Кевина. Как только он узнает свою семейную историю, детали ему будут уже неинтересны. Просто приведите его ко мне. Этого достаточно.

Этого было не просто достаточно, а даже многовато, да только я промолчал.

Мисс Гловер сказала:

– Я буду ждать. Как вы понимаете, особенно важных дел у меня нет. Разве что я попросила бы не приводить его между двумя и тремя часами дня. Я смотрю «Анатомию Грей».

Господи, вот это нас обоих еще сильнее смутило, хотя, казалось бы, дальше-то и некуда.

Мисс Гловер мягко, но вполне настойчиво спровадила нас, и мы снова оказались на прокуренной лестничной площадке.

– И не бросайте тут окурки! – крикнула она нам вслед дребезжащим, но все еще пленительным голосом.

Мы спустились вниз, не говоря ни слова, и вышли на улицу, прямо под дождь. Мгновенно промокли до нитки, но нам было настолько все равно.

Мэрвин сказал:

– Ты как думаешь, правильно будет притащить его сюда?

– Не знаю. А ты как думаешь?

– И я не знаю.

Так мы и не сказали друг другу ни слова, под ливнем и в автобусе, и даже когда вышли в совсем не итальянской Венеции.

– Ну, ты как? – спросил я, наконец.

– Хрен знает, если честно. – Мэрвин потер виски. – Вот ты бы отказался убить Гитлера?

– Не знаю. Вообще сколько людей можно было бы спасти – немерено просто.

– То есть мы типа герои?

Я пожал плечами. Шли мы как в воду опущенные, в прямом смысле тоже – дождь становился только сильнее, он застил мне глаза, и я то и дело утирался рукой просто, чтобы что-нибудь сделать.

В Венеции я еще не был. Когда мне хотелось искупаться, я предпочитал Санта-Монику со всеми ее сентиментальными воспоминаниями или Пасифик Палисейдс, где на кристально чистых пляжах, кроме нас с Эдит, веселились всякие глянцевые богатеи. Что мне та Венеция?

А оказался хороший городок, надо отметить. За пеленой дождя до странного яркими стали тенты опустевших летних террасок кафе и тенты магазинчиков. Пальмы качались от ветра, трясли шевелюрами. Продавцы хот-догов ретировались от своих тележек под широкие навесы сувенирных лавок.

Ой, а как вообще-то мало людей было. Таким курортный городок обычно не увидишь.

– Будет странно, если мы заявимся к нему в такой ливень, – сказал Мэрвин.

– А вот мы какие.

Я знал, и он знал – сейчас не придем, значит вообще не решимся.

– Ого, смотри, какие дешевые солнечные очки!

– Да не отвлекайся ты, придурок! – Я комкал в руке взмокшую бумажку с адресом. Чернила расплылись до полной неразличимости, однако каждая буква, каждая цифра так в меня въелась, вгрызлась, всосалась, что можно было не париться – я не забуду.

И сейчас этот адрес помню, Роуз Авеню, 16. Никогда больше там не бывал и никогда не буду, а помню.

Мы прошли мимо симпатичного граффити с Венерой Боттичелли в джинсах и топе, Мэрвин сказал:

– Ого, прикольно вообще-то.

А я был глухой ко всей красоте, ко всему прекрасному, меня тошнило, как с перепоя. А все вокруг было таким радостным, миленьким, и еще добавляла очарования куча псевдоитальянских домиков с аркадами, на первых этажах которых тату-салоны соседствовали с крошечными супермаркетами. Не верилось, что здесь живет человек, которого мы прикончим, пусть тысячу раз косвенно. Ой, не было веры, а было сумасшедшее, физическое отчаяние и желание, чтоб все закончилось, да поскорее.

Жил Кевин на втором этаже одного из таких непримечательных домиков. Первый этаж делили магазин сувениров и пиццерия «Лучшая в Венеции», около двери которой мужик в фартуке курил вонючие сигареты.

Мы долго искали вход в жилую часть дома, наконец он нашелся позади здания, рядом с мусорным баком, облепленным левацкими наклейками «Протестуй!» и «Сопротивляйся!».

– Ну, чего? Покурим?

Покурили, забившись под навес над дверью, посторонились, когда вышел здоровый татуированный мужик.

– Надеюсь, это не он, – сказал я, и мы с Мэрвином чуть не покатились со смеху.

А вот когда уже стояли перед простенькой, железной, ничем не примечательной дверью квартиры, то совсем не смешно стало.

Открыл нам молодой паренек, патлач такой курносый, с калифорнийским загаром и в футболке, на которой был изображен листик конопли.

– Мистер Чейз? – спросил я.

Он кивнул, неуверенно улыбнулся.

– Да? Что такое?

Не то чтобы он был под кайфом, скорее уже отходил, оттого казался очаровательным и беззащитным. Не был он похож на Гитлера, вот и все. Вообще не был похож на чувака, который чего-то там добьется.

– Кевин? – уточнил я. Он кивнул. Кевин Чейз, значит.

– Чем могу помочь-то, пацаны?

Мы с Мэрвином так и глядели на него, он начал чесать затылок, совсем без раздражения, скорее как-то растерянно.

Наконец я сказал:

– Извините за беспокойство.

А Мэрвин с улыбкой добавил:

– Сегодня ваш самый счастливый день! Вы кто по гороскопу?

– Рыбы.

– Ну и отлично.

И мы, не сговариваясь, дали деру. Дверь захлопнулась не сразу. А мы выбежали из подъезда и все бежали, бежали, бежали, до самого океана, по которому хлестал дождь.

Я, не успев еще толком отдышаться, вдруг сказал:

– Наверное, мир, который нужно спасать таким способом, и должен погибнуть, ну а чего теперь.

– Наверное, – сказал Мэрвин, низко наклонившись, уперев руки в колени.

И мы с ним плюнули на все да поехали обратно, и по дороге все безудержно смеялись, уже и не вспомнить,