Шрифт:
Закладка:
Марисоль смотрела на меня спокойно, темные глаза – как древесина домовины.
– Никто не выбирает. Я тоже не выбирала.
– И все вертятся, кто как умеет. Я тоже верчусь.
– Это справедливо, Борис.
– Вот именно.
– Но иногда «справедливо» не означает «правильно».
– Пошла ты в жопу со своей софистикой.
Легко ей было роток-то свой разевать, говорить от лица истории, от тухлых тысяча трехсотых. А здесь, в начале двухтысячных, моя, моя, моя жизнь была.
– Сука ты, – сказал я уже беззлобно. – Ну, я хоть забыл, что ты голая.
Она засмеялась, по-ледяному так.
– А ты весь в отца.
– Прям наоборот.
– В том, что касается убеждений, конечно, наоборот. Но темперамент у тебя его.
– Неправда. Я добрый. Хороший я человек. Не урод совсем.
Марисоль потянулась к отцовской пачке «Мальборо». С толстой сигаретой она смотрелась странно и вычурно. Ой, я глядел на нее, а она как бы мимо меня. Жутковатая телка, как ей отец присовывал, до сих пор не понимаю. Марисоль закурила, глубоко затянулась и выпустила дым через нос.
– На самом деле я рада наконец-то познакомиться с тобой.
– Это он тебе сказал со мной поговорить?
– Это моя инициатива. Но, может быть, пригласил он меня именно поэтому. Не знаю. Твой отец сложный человек.
– Я получше тебя это знаю.
– Уверена, что так оно и есть.
Марисоль указательным пальцем подтянула к себе пепельницу.
– Ты, Борис, умный мальчик, правда?
– Неправда.
Странное дело, она все еще сидела передо мной голая, но теперь я как бы этого не видел. Она была пустая картинка.
– Я не призываю тебя принимать какое-либо решение. Просто подумай о том, что каждый из нас рождается с набором предзаданных характеристик. Моя бабушка, к примеру, родилась еврейкой. И поэтому ей пришлось лишиться всего в попытке выехать из нацистской Германии. Она тоже думала, что у нее есть выбор. Говорила на немецком языке, читала немецкие книги и дружила с немецкими девушками.
– Ты это на что намекаешь?
– Я не намекаю, хотя безусловно хочу, чтобы ты провел аналогию. Скрытого послания тут нет. Ты родился крысенком. Ты не змееныш, не щенок, не лисенок, не медвежонок. И кем бы ты ни притворялся долгое-долгое время, правда от этого не изменится. Ты не человек. Ты не можешь прожить человеческую жизнь. Даже если тебе этого очень хочется. Даже если ты сделаешь все для этого. И даже если ты на самом деле этого заслуживаешь. Таковы правила игры, их придумала не я, поэтому не надо злиться.
Я и не знал, что ей сказать. Она меня обидела, в самое сердце куда-то мне ткнула. Но я ж хотел быть как люди, хотел по-людски жить, и я думал, что это просто, а она мне в этом вот так отказывала.
Где-то там, в отдаленной части души моей, я думал, что могу просто быть тем, кем хочу. Как Эдит и как Мэрвин. Но на самом-то деле все это были паллиативы, полумеры то бишь, все это были глупости, проблема никак не решалась, из этого уравнения не было выхода в какой-нибудь приемлемый ответ.
Думал – свобода, безграничные мои возможности, а оказалось – родился, и уже приговор тебе.
Марисоль молчала, ждала, чего я такого скажу. И я сказал:
– Я провел аналогию и все понял: ты не считаешь евреев людьми. Так ты и сказала: можно сколько угодно притворяться человеком.
И прежде, чем она что-либо сказала, я ушел. Даже выражение ее лица рассмотреть не успел. И к лучшему оно – своей победы я бы не увидел точно.
Прошел я, значит, мимо спящего отца, все ждал, окликнет меня Марисоль или нет.
Не окликнула. В комнате я повалился на кровать совсем без сил и мгновенно уснул. Снились мне какие-то ужасные, печальные вещи, но, проснувшись, я не вспомнил какие.
Когда я вышел на кухню снова, отец сидел там один. Кофе пил.
– Не знал, что у тебя баба есть.
– А. Ну да.
Он не то чтобы смутился, но говорил как-то неохотно. Несколько минут мы сверлили друг друга взглядами.
– Женишься на ней?
Тут отец засмеялся.
– На Марисольке? Серьезно?
– Нет, ну а что?
Хохотал он до упаду, аж по столу рукой хуярил, чашка подпрыгивала, звякала с тоскою.
– Да она жидовочка, Борь. На ней нельзя жениться, дети евреями будут.
Глава 15. Страшный человек
А еще один мамкин дядька в эпоху тотального дефицита верил в скорое наступление коммунизма. Такая у него была присказка:
– Потерпи, скоро коммунизм наступит.
Коммунизма ничего не обещало, но дядька верил. Никого не слушал и все о своем твердил. Дома одни макароны, значит, и в магазинах – тоже, а все гнет свое.
– Потерпи, скоро коммунизм наступит.
Папка-то мой партбилет так и не порвал. Ждет у него партбилет своего часа. Но и то мамкин дядька истовее него был. Отец мой ни во что и никогда не верил, а тот верил честно, всем своим пламенным сердцем, как не в себя.
Ничему-то его жизнь не учила.
Нет, ну понятно в войну-то в Гражданскую, даже в тридцатые отчасти понятно, каких только извращений у людей не бывает, но дядька-то верил во времена, когда уже никто коммунизмом не заморачивался, когда всем хотелось вкусно кушать.
А он-то первый на любой коммунистической стройке, хулиган при нем котенка не обидит, продавщица девчонку не обвешает. Был он вторым секретарем райкома и старался блюсти во всем порядок и честность.
В этом встречал противодействие со стороны разнообразных антиобщественных элементов, причем как вне партии, так и внутри нее.
Ну, короче, прям белый рыцарь с газетой «Правда» в одной руке и горящим сердцем в другой. Хотел поехать добровольцем ликвидировать аварию в Чернобыле, собирал деньги на помощь голодающему братскому народу Афганистана, сажал деревья у школы.
Ну да, значит, хотел поехать добровольцем бороться с ядерным огнем, это он потом на суде говорил.
Все решили: хочет, чтобы срок скостили, а он-то искренний был, его спросили, и он ответил.
Да, значит, шел он вечером мимо стройки (предполагаемой гостиницы «Дунай», которой так и не случилось за неимением стройматериалов и мотивации строителей). Тут к нему двое подкатывают с идеологическим, так сказать, спором.
Не, ну вообще-то они вроде как его грабануть хотели, но дядька все воспринял, как спор сугубо идеологический.
Сказали ему:
– Вешать коммуняк будем,
