над чем. Такое у нас было облегчение, такое счастье.

Я не видел в Кевине Чейзе темноты, спрятанной внутри костей и крови, ее могла увидеть только кошка. И потому он мне казался человеком, как все люди. И, может быть, или точно-точно даже, я был куда больше прав, чем мисс Гловер.

Ой, нескончаемая ночка, вечная ночка, а не жизнь. Но так мы тогда угорали, вспоминая лицо Кевина Чейза, его растерянный укуренный вид, что чернокожая тетька повернулась к нам, чтобы сделать замечание.

– Извините, – сказал Мэрвин. И мы снова рассмеялись, не удержавшись. Она только поцокала языком да головой покачала.

– Думаешь, мы хорошие люди?

– Не плохие так точно.

Ой, не могу, до сих пор смеяться хочется, хоть и от другого теперь. Потом, когда мы вышли из автобуса, в свежий после дождя, сияюще чистый город, Мэрвин вдруг сказал:

– А я думал, что не испугаюсь. Я трупы видел, и все такое.

– Да и мамка у тебя убийца вообще.

– И мама опять же. А в глаза ему посмотрел, и все понял. Не могу.

Это и во мне отражалось. Я тоже понял – живой человек, настоящий, прям всамделишный, как же с ним так можно-то, а главное – зачем?

Пусть горит, думал я, здесь все синим пламенем. Пошли они в жопу со своим миром, со своим благом, со своей математической добротой.

Вечером мы с Мэрвином сидели у теплотрассы, на которой грелись коробочки с китайской едой (жареный рис и приблуда какая-то к нему из кошатины). Мы все рассказывали Алесю, наперебой и взахлеб, будто семилетки.

Алесь задумчиво кивал, потом взял свою коробочку, стал вилкой выуживать из риса кукурузинки.

– Понятно. А дальше?

– Ну, дальше мы ушли, чего. Купили винища у беспринципного в кепке, – так мы называли сговорчивого продавца в алкогольном магазине. – И стали дико бухать.

– Да, Боря, я вижу, – сказал он. – Что вы дико бухаете. Но я имею в виду, с мужиком-то что будете делать?

– Ничего не будем делать, – сказал Мэрвин. – Бабуля-убийца до него не доберется, артрит не позволит, или ревматизм, или что там?

– Слабое зрение, – сказал я. – Недержание мочи. Альцгеймер. Все, больше я не знаю минусов в старости.

Мы засмеялись, а Алесь так и продолжал смотреть на нас прозрачными, небесными глазами.

– Ага, – сказал он. – В этом и проблема. Она до него не доберется.

Мы с Мэрвином переглянулись. Алесь выцепил кусочек мяса, подул на него.

– Ого, – сказал он. – Горячий.

– Ты серьезно, что ль?

– Серьезно я. А как еще?

Такое у меня было чувство, что он, сука, немцам продался или чего-нибудь в этом роде. Вот мы были вместе, а раз – и уже между нами стена, что у твоих китайцев страну рассекает.

Мэрвин потер переносицу, прислонился к трубе теплотрассы, выругался на польском, обжегся, видать.

– Ребят, хорошо, конечно, что вы добрые такие, – сказал Алесь. – Но плохо, что из-за этого куча народа умрет. Это вы не видите, а она видит. Как все будет.

– Может, старая из ума выжила, – сказал я.

– Не выжила она из ума, ты это тоже знаешь.

Никаких у него эмоций не было, он даже и не осуждал нас, если по-хорошему-то. Смотрел в душу и ждал, что мы сами себя осудим. В темноте он казался почти светящимся. Призрак будущего Рождества прям.

– И чего тебе надо-то? – спросил Мэрвин.

– Мне? – Алесь искренне удивился. – Ничего мне не надо. Я просто спросил, что вы делать собираетесь.

– Ты так спросил, знаешь ли.

– Просто не понял сначала, что вам плевать.

– Нам не плевать вообще-то!

– Ну, я имею в виду, что вы-то жизнь хотите прожить, руки не замарав. Это хорошее желание, почему нет-то?

Смотрели мы на него волками, конечно, а Алесь только улыбался растерянно. Тут к нам Андрейка подошел, и мы замяли разговор.

Домой я возвращаться не решился, не из-за отца на этот раз, а из-за старушки-соседки. Так я боялся, что мисс Гловер на меня посмотрит как-нибудь по-своему, и я сделаю все, что она скажет.

Нет уж, если хочет кого-нибудь прикончить, пускай такси возьмет.

Был ли я против того, чтобы Кевин Чейз помер? Мне этого не хотелось, я ему в глаза смотрел, а как посмотришь на человека, уже и не хочется, чтоб он подох. Такое и с врагами бывает, не то что с укурками, случайно встреченными на жизненном пути.

Но стал бы я останавливать миссис Гловер, шествующую под руку с водителем социального такси?

Ой, нет. Ну кто его знает, может, Кевин этот вправду детей крокодилам станет кидать, как у него кризис среднего возраста грянет.

Лицемерная, конечно, позиция. Правду Алесь говорил – руки марать не хотим. Но, может, если бы в мире никто не хотел замарать руки об убийства, их и не было бы вовсе. Махатма Ганди вот призывал зло в мире не размножать. Без нас его много.

Да, а весь следующий день мы с Мэрвином провели у него дома. Ванда шастала туда и обратно, иногда заглядывала к нам в комнату, чем-нибудь очень возмущенная (они хотят запретить аборты в Техасе! кто видел мою помаду, мальчишки?! нет, серьезно, я даже не могу взять кредит!).

Я на нее смотрел и хотел найти на ней Каинову печать, или как там. Ну не может же она, много лет уже убийца, выглядеть точно так же, как любой другой человек.

Не было у нее ни уродливых шрамов, ни холодного блеска в глазах, ни даже особого, омертвевшего выражения лица (я так читал), во всем она была подобна мне. Ванда казалась, да и являлась красивой, обаятельной и эмоциональной женщиной, я на нее любовался и думал: как же ты так скрываешься, психопатка?

Когда мы пили чай, она меня обо всем расспрашивала, как живу я, чего там отец мой. И вот только тогда, когда речь о папашке заходила, появлялось в ней какое-то пристальное, необычайно спокойное внимание, обычно ей не слишком-то свойственное.

Вот я и подумал: не стоит их с отцом знакомить. Пускай лучше жидовка будет у него.

– Плохой он человек-то? – спросила Ванда, насыпая мне еще сахару в чай (уже скорее требовался чай в сахар).

– Да не то чтобы, – ответил я как можно более непринужденно. – Нормальный. Не без недостатков, конечно.

Когда мы с Мэрвином ушли в комнату и Мэрвин уселся делать счастливые бусы Марине на день рожденья, я спросил:

– Думаешь, примеривается?

– Чего?

– К отцу моему примеривается?

Мэрвин нанизывал одну гранатовую бусинку за другой, все время слюнявил леску, хотя это было без надобности. Тоже