– Да хрен ее знает. Поди разбери. Он же не убил никого.

– Ну тут я, положим, не все знаю.

– Тогда мне этого не говори. А то вдруг мама меня пытать будет. Я быстро сдамся.

Мэрвин принялся выбирать висюльку, остановился на полумесяце, и я вспомнил браслет у Марисоль на щиколотке.

– Вот почему я и говорю, правда их знакомить не надо. Любви у них не будет. Убьют еще друг друга. Да, Борь?

– Нам такого не надо.

Я выглянул в окно, на улице стояла моя мама. Она помахала мне рукой, и я ей кивнул. Мокрые следы вели куда-то влево, но обрывались внезапно. Откуда она на самом деле приходит? Вот бы проследить самое начало ее пути. Неужели по темноте подземельной добирается ко мне, из могилки? Ой, да кто там разберет? Может, из самого моего детства приходит, из шести моих лет.

Когда Мэрвин закончил с подарком для Марины и мы сидели на полу, раскладывая камни по энергетикам и качествам, а я ему рассказывал про то, что евреи – это дети Сатурна, потому что они жадные и завистливые, Мэрвин вдруг сказал:

– Я знаешь чего боюсь?

– Что я поехал на этой Марисоль? Что типа я зря читаю про евреев плохое? Я антисемит теперь?

– Да нет. Я про себя.

– Вот всегда ты про себя.

Мэрвин открыл окно, закурил и кинул пачку мне.

– Вот в детстве мне крови меньше нужно было, чем сейчас.

– Ну, организм растет. Слушай, а ведь обычные летучие мыши не вампиры, просто шипят стремно.

– А тут недавно семейная тайна открылась. Мы с мамой теперь про него говорим, я вроде взрослый. Мамкин хахаль, он же отец мой, утверждал, что так решил уже его Отец. Нелюбимых детей лишил благословения «питаться от жизни самой», или типа того. Но хрен знает, чем обычные летучие мыши так провинились. Кстати, в Амазонке, что ли, есть те, которые еще вампиры. Ты меня что, вообще не слушаешь?

Я закурил, подошел к окну.

– Да слушаю, чего там?

Внизу грузчики вытаскивали коробки с газировкой, ставили их, о чем-то своем смеялись и снова принимались за дело.

– Вот, – сказал Мэрвин. – Меня волнует, что мне все больше крови надо. И старая, гнилая мне хуже и хуже помогает спать. Уже почти не работает. Может, вообще только детям такая положена. А потом непереносимость будет. Мертвой крови мне уже литр выдуть приходится. И живой надо все больше.

– Ты на что намекаешь-то?

Тощий кот примеривался для прыжка на ничего не подозревающего голубя, дети тащили маму к лотку с мороженым – такая обычная жизнь, и чего она не может длиться и длиться сама по себе?

– На то, что вдруг взрослые летучие мыши людей убивают.

– Да не думаю. Ты ж должен добро нести и облегчение в мир.

Я обернулся. Мэрвин расхаживал по комнате, театрально заламывал руки.

– Ну смотри, не в логике Отца твоего, который главная мышь летучая, делать, чтобы ты приумножал боль.

– А коты ее не приумножают, что ль? Или волки?

– Ну так у них и повод соответствующий. Они сорняки вырывают.

И как я цинично сразу об этом заговорил – память предков, значит.

– А даже если в норме не убивают, вдруг я не сдержусь? Вдруг меня не учили, поэтому я ничего не умею? И если мне будет надо все больше, и больше, и больше?

Так его взбудоражило все.

– Кроет тебя?

– А ты как думаешь? Не хочу быть убийцей.

– Что вы там шумите, мальчишки?

– Ничего, мам! – крикнул Мэрвин и шепнул: – Может, ее это обидит, не знаю.

– Слушай, Мэрвин, ты нормально себя контролируешь.

– У меня все ебало в стекле было, когда мы тусили тогда у Эдит.

Мы помолчали. Мне так хотелось поддержать его, сказать: хорошо все будет, братан, все славно сложится.

Ну да, жизнь, она сложная до самой могилы, вот там все просто.

– Слушай, я буду за тобой следить. Если ты при мне будешь не в адеквате, я тебя вырублю.

– А если я стану берсерком? Или тебя рядом не будет.

Он сел на кровать, и я подошел к нему.

– Ну, слушай, глянь-ка на меня. Духи ж не дураки.

– Дураки они, иначе на хрена человека создали и все разрушили?

– Ну, были дураки, да исправились. Если б летучих мышей создали, чтоб только ужасы приумножать, вы вымерли б давно. Вас бы волки и перебили всех.

– А ты думаешь, чего нас так мало?

Мы оба засмеялись, только Мэрвину-то весело не было. Я не знал, что ему сказать.

– Я верю, – ответил я, наконец, – что хоть что-нибудь в этой ебаной Вселенной должно быть устроено хорошо.

– Ты меня, если что, правда выруби.

– Да с радостью.

К ночи у Ванды завелись клиенты, и мы ретировались. Я подумал, можно уже и домой вернуться. Снова зарядил дождь, и не погуляешь. Можно было б, конечно, к ребятам в теплопункт забиться, да только ехать никуда не хотелось. Ничего не делали, а вымотались вконец.

Мы с Мэрвином брели под дождем, ели мокнущие бургеры, запивая их дождевой водой – только рот открывай.

– Но ты же все еще мой лучший друг?

– Не. Ты мне не нужен. Уходи.

– Серьезно, Боря, послушай.

– Не хочу уже тебя слушать. Я тебе сказал: мне все равно, даже если у тебя бешенство.

– Ты не мудрый. От него и вакцины нет.

Бургер размок совсем, стал противный, я постарался побыстрее запихнуть его в рот, Мэрвина это ужасно рассмешило. И забыл он о печали своей.

В нашей высотке горело уже много-много окон, а мы так продрогли и промокли, что мне было почти все равно, встретим ли мы мисс Гловер.

Впрочем, в такое время она обычно уже спала.

Мы поднимались, обсуждая польско-русскую дружбу вообще и нашу в частности, чего-то друг над другом подтрунивали, и тут все как рукой сняло. Добравшись до последнего этажа, мы увидели Алеся. Он стоял на лестничной клетке, курил, глядя куда-то вверх, на рассеянный свет от люминесцентной лампы.

Так мы и остановились, глядя на него.

– Ты что тут делаешь?

Он мог бы сказать «вас жду» или еще что-нибудь такое. Я бы, наверное, так сказал. Ой, про какую только ложь не думаем, что она святая.

Алесь поглядел на нас, пожал плечами.

– Да просто.

И так это тупо прозвучало, что во всем мы сразу уверились.

Взгляд у Алеся был беззащитный и спокойный, этот его обычный неземной взгляд, с сумасшедшинкой такой. Это-то меня больше всего и поразило, не изменился он