совсем маленький, пока слепой.

Слева две эмо-девчонки слушали музло, покачивая головами в такт.

Короче, а жизнь-то кипела. И я вдруг проникся ко всему на свете такой любовью, к каждой травинке, к букашке-таракашке, к людям и птицам. Так проникся, что мне хотелось заплакать, закричать, засмеяться. По бессоннице оно так бывает, когда в мире все свежеет, а ты усталый да восприимчивый.

Ой, красоту мира-то только без сна и увидишь, без отдыха на все надо смотреть, без продыху.

Распростились с Мэрвином, как вышли со станции, и я сел на обочину покурить. Мимо прошел Чарли, и я дал ему сигаретку.

– Как дела-то твои, крысик?

– Хорошо дела. Потихоньку.

У него и глаза слезились, может, так ему выпить хотелось, а может болел. Я из кармана все деньги выгреб, что Одетт на диски взял и с друзьями не прогулял, да и отдал ему.

– Такое ужасное заблуждение, – сказал я, – думать, что для того, чтобы чего-то там отдать, так уж необходимо что-то иметь.

– Это у тебя уже русская философия пошла. Я ее не понимаю.

Он глянул в безоблачное, светлое небо.

– Что, думаешь, будет конец света?

– Может, и будет.

– А что на это скажет Бог?

– Ой, да кто разберет-то. Я на ангельских языках не говорю. И на английском-то так себе.

– Это ты зря. Хорошо ты говоришь, просто акцент ужасный.

Он сел рядом со мной, и я увидел припухшие пальцы законченного алкоголика, почерневшие от грязи, огрубевшие подушечки, толстые ногти с траурной каемкой.

– Есть у меня чуйка, что не так все просто в мире.

– Ой, Чарли.

– Нет, я тебе серьезно говорю. Что есть скрытые силы, другие вещи. Вещи, которых мы не видим.

– Да может есть, может нет. Тут бы с тем, что видишь, разобраться.

– И черные энергии.

А я о том больше тебя знаю. Но чего ему рассказывать-то? Нечего. Я только плечами пожал.

– Дались тебе эти энергии.

– Может, и Луну подменили. Мне кажется, когда наши на Луну летали, они ее подменили.

– Кому «наши», а кому «ваши».

– Это уж точно. Некоторые «наши» и мне не «наши». Но я знаю, что я знаю – в мире много черной энергии. Темной материи, как это говорят.

– Мне Марина сказала, что мир в основном из нее и состоит.

– Да. Я думаю, ты в прошлой жизни крысой был, вот что. Бывает, смотришь на человека, и сразу у тебя в голове знание, кем он раньше был.

Я б ему и сказал с радостью, что не был я крысой, а ею и являюсь, но люди так любят все усложнять. Бывает, кто открывается, любимым там или друзьям, но я б даже самым близким поостерегся, не то что Чарли-бомжику.

– И все чернее с каждым годом, – сказал Чарли, причмокнув сухими, воспаленными губами.

Тут я аж вздрогнул. Из-за меня это, что ли? Миллениалы долбаные, значит, работать не хотят.

– Ну пора мне тогда, – сказал я.

– За деньги тебе спасибо.

– Тебе спасибо, что ты мне встретился. Хорошо покурили.

До дома я дошел часам к десяти. Еще на лестнице позвонил Эдит, она в это время обычно уже просыпалась. Читала, небось, за завтраком какую-нибудь заумную книжицу.

– Алло, Эдит!

– Привет.

Голос у нее был совершенно обычный, ни разу не злой прям. Как же я удивился. Вот она так и вела себя, будто не злилась, а меня все равно поразило.

– Слушай, за то, что произошло…

– Ты уже извинялся. Принято.

– Нет, я хотел вслух.

– И чем это поможет?

– Не знаю, наверное, так яснее.

– Ты довольно ясно все написал. И много раз.

– Ну да. Просто я как бы это, ну, дружбу нашу ценю. Все такое. Ты моя лучшая подруга. Как бы.

– Как бы?

Я услышал недовольный писк микроволновки.

– Не как бы, а прям по-настоящему. И мне теперь стыдно, что я вот так.

– Хорошо. Ничего не случилось. Но мне нужно было тебя хорошо проучить. Чтобы ты больше так себя не вел. Ты усвоил урок?

Не телка она, а машина, короче. Девчонка с элементами автомата.

– Ну да. Я все понял. Так нельзя делать, и…

– И что?

– И я так не буду.

– Хорошо. Не веди себя как животное.

– Но я и есть животное. И даже ты – животное.

– Не повод же это, в конце концов, жить так по-скотски.

Тут я как раз поднялся на свой этаж, где мы с отцом набросали бычков к неудовольствию мисс Гловер.

– Не повод вообще прям. Слушай, а как там Одетт?

Тут стала такая тишина, как в космосе прям. Ну или хрен там знает, что в космосе, но уж как в подъезде ранним утром выходного дня – точно.

– А почему ты интересуешься? – наконец, спросила Эдит. – Кстати, не забудь вернуть мне «Эссе об отвращении».

– Да, я его уже дочитал. Прям круто. Если б не увидел обложку, подумал бы, что ты написала. Так что там Одетт?

– Пьет апельсиновый сок.

– А душа у ней как?

– Не знаю. Не думаю, что у нее есть душа.

– А все-таки?

Я рылся в кармане – искал ключ, прижал телефон щекой к плечу, мне было неудобно, но так легко. Мы с Эдит окончательно помирились, и где-то там, рядом с ней, была Одетт, моя Одетт.

– Кто был первый директор Александрийской библиотеки?

– Зенодот Эфесский.

– Значит, тебя не подменили, это ты? Но что с тобой тогда не так?

– А что, мне не может быть интересно, как она там?

Открыл дверь наконец, зашел в квартиру, сразу на кухню отправился, холодного молока, значит, попить. В квартире чем-то пахло, мерзлым таким, незнакомым, но я внимания не обратил, такой сонный был, такой радостный.

– Это тебе как минимум несвойственно.

– Я просто проникся интересом к миру. К людям.

Мне и хотелось, чтобы она тайну мою разгадала, и нет.

– Одетт, – крикнула Эдит. – Как твои дела?

До меня донеслось ее невнятное, полусонное бормотание, и в груди потеплело.

– Нормально у нее дела. Сказала, ее не трогать. Так что, Борис? Ты мне ответишь?

Сидел я, значит, пил клубничное молоко (не молоко, а так, баловство), раздумывал, сказать все Эдит или нет, и тут на кухню пожаловала женщина в отцовской рубашке, которую она даже не потрудилась застегнуть.

– Борис? Борис, ты меня слышишь?

Я так и застыл, раззявив рот. Она была высокая, выше папки моего на голову, а тот был сто семьдесят пять сантиметров. Крысы – маленькие звери, мы большими не растем. И она, мать ее, кроме рубашки, голая была. Я видел темные соски, чисто выбритый