Шрифт:
Закладка:
– Слушай, а можно совет твой?
– Можно, отчего ж нельзя-то?
Рассказал ему все как есть, как было то бишь. Он помолчал, а потом как засмеялся, громко, хрипло.
– Дурак ты, Боря, совсем.
– Чего дурак сразу?
Я привык себя мудаком считать, мерзавцем каким-нибудь по этому поводу, а тут вскрылось, что дурак – и все. Резковато ты меня, папаша.
Отец закурил новую сигарету, сощурил от дыма один глаз.
– Поцеловать ее надо было, Боря.
– И чего б тогда?
– Того б тогда. Тебе когда присунуть женщине хочется, ты не забывай, что им романтика нужна. Любовь там, поцелуи, вот это все. Так ты в нее влюбился, что ли? В немочку?
– Она не немочка, а австриячка. И не в нее, а в сестру ее. Вот она – немочка.
– Запутано у тебя все.
– Это да. Короче, что мне делать?
– С австриячкой или с немочкой? Австриячке конфет купи, а немочке цветов.
– Как-то у тебя просто все?
Отец закашлялся, сплюнул в пепельницу желтый сгусток мокроты, который почти тут же почернел.
– Нет, ну а как у вас ухаживают за женщинами?
– Не знаю. Диски им дают послушать.
– Есть у тебя хорошие диски-то?
– Нет, если честно.
– Ну так возьми денег да пойди купи дисков ей.
– Сие мудро, ты прям царь Соломон, па.
– Деньги под диваном в файле лежат.
– Ну да, я знаю.
– Это ты откуда знаешь-то?
Отец засмеялся, потом глянул на меня.
– Чего, не надумал?
– Вниз?
Он кивнул. Глядел на меня светлыми, больными глазами. Вид у него был по-особенному изможденный. Это ж как, подумал я, мне месяц пришлось проваляться после одной-единственной ямы, а он их закрывает, а потом на работу ходит, как будто ничего и не случилось.
Ко всему человек привыкает, когда оно безысходно и тупо раз за разом с ним происходит.
– Не пойду, – ответил я. Весь сжался, готовился, что ударит меня отец, что закричит. А он смотрел и смотрел, с каким-то странным выражением на лице. Не то облегчение это было, не то глубокая печаль. Не сказать чтобы он во мне разочаровался – вот этого не было. Чего я больше всего ожидал, того и не случилось. Смотрел на меня, потом вдруг улыбнулся зубасто да сказал:
– Все еще будет, Борь.
В улыбке его я видел жутковатое обещание.
– Это проклятье, что ль, отцовское?
Он выпил, снова рюмку наполнил, поглядел сквозь водку и толстое стекло на меня.
– Благословение. Пиздуй давай отсюда.
– Куда?
– За дисками.
Взял я пятьдесят долларов и пошел гулять. Быстренько ребят вызвонил, говорю, выпьем, поедим. А отец так и сидел на кухне, рюмку за рюмкой в себя опрокидывая, стекленея все больше, до бесчувственности полнейшей.
Ой, он-то пил страшно: уставится в телевизор и глотает водяру, будто его сейчас резать будут наживую. Про себя я был убежден, что пью, чтобы весело становилось, чтобы счастье ощущать и кружение.
Обхохочешься, я думал, что мы с ним такие разные.
А с друзьями мы в тот день гуляли по Комптону. Это странно, но черные ребята к нам особо не прикапывались.
– Я по телику шутку видел, – сказал Андрейка. – Про то как американцы нашей мафии боятся. Может поэтому.
За пазухой у него сидел очередной осиротевший котенок, глядел на нас желтоглазо, иногда раскрывал пасть и голодно мяукал, но в остальном вел себя на диво смирно.
– Ну да, главное, на английском не разговаривать, – сказал Алесь. – Даже не произносить слово «английский»!
– Ты уже два раза поставил нас на грань.
– На грань чего?
– Ну выражение такое, трудный ты.
– Я легкий, как перышко.
– Это тоже выражение. Типа тупой.
– Сам ты дебил, Боря.
Марина насвистывала какую-то песенку и покуривала ментоловую сигарету, а Мэрвин все смотрел себе под ноги.
– Сегодня у меня неблагоприятный день для падений. Пиздец, если я упаду, то руку сломаю, не меньше. А может и голову!
Я поотстал, пристроился рядом с Мариной.
– Слушай, поговорить надо.
– А когда тебе еще чего-то было надо?
Домики в Комптоне были совсем уж низенькие, что твои бараки, коробочки прям. Отовсюду неслись испанская речь и гортанный английский чернокожих. Столько было магазинов с запчастями и тату салонов, что этого хватило бы на приличное стадо байкеров. Заплеванные вывески в темноте горели загробным, непривычно тусклым светом. И у каждой уродливой кафешки, из которой пасло халапеньо, обязательно курила черноглазая официантка с массивными серьгами под золото в ушах. Где-то далеко раздался визг полицейских сирен. Андрейка направлял фонарик на граффити: на мультяшных животных, на мрачные надписи, на политические лозунги и на телефоны, по которым можно было отовариться чем-нибудь этаким – у этих стен было свое содержание, своя композиция, не так уж сильно отличающаяся по строгости от ренессансной, к примеру.
Ой, а некоторые рисунки были вообще. Например, красноглазая девица, державшая мексиканский флаг. Удивительная была точность исполнения, и такое у девчонки получилось эмоциональное лицо, заплаканные глаза вдовы или сироты смотрели ярко и болезненно.
А вроде какая простая идея. На проволочном заборе висели объявления о скупке подержанных машин. Разрисованные остановки, разрисованные билборды, ой, от всего веяло грустью и нескончаемой ночью. Плесени тут было море и даже океан. Но более того, теперь я чувствовал каждую яму там, внизу.
Раньше я был к этому слеп, у меня раньше были закрыты глаза, закрыто сердце, а теперь я чувствовал раны каким-то прежде молчаливым нервом, и меня все время колотило. Идешь, а под ногами эти фистулы, каверны, и животный ужас вот он, схватил тебя за горло и трясет, как песик уточку.
А ты знай себе хрипишь, думаешь: хоть бы пронесло. А если оттуда чума вылезет или испанка, к примеру, как в восемнадцатом году?
Шел, и земля подо мной вибрировала – живая и раненая. Как оно тебе, думал я, с этим жить?
Может, и прав был отец, может любой, у кого сердце не каменное, сломается в конце-то концов. Но меня вдруг такая злость взяла, пнул банку, попал в Алеся.
– Ну ты придурок, – сказал Алесь безо всякого особенного выражения.
– Так о чем ты поговорить хотел? – спросила Марина.
– О любви.
– Ух ты! Ладно, высыпания на члене или странные выделения?
– Бля, заткнись ты!
Марина засмеялась, вскинула голову.
– Ну ладно, так и быть, задавай свой вопрос. Только если он сильно романтичный, я буду смеяться.
– Короче, я влюбился. Помнишь
