потянул за собой коня. Несчастный скакун дрожал всем телом, тыкался мордой в капюшон хозяина, пока не сбил его со смоляной головы. Марун погладил конский лоб, остановился перед Златом.

— Так тебя Родослава Огнеяровна послала? — прищурившись, повторил старший дружинник.

— Нет, — ответил Марун, понизив голос.

Злат нахмурился — хоть он и не так много времени провёл рядом с разведчиками Родославы, но успел приметить, что именно этот наворопник был всегда подле богатырши. Марун был не просто её учеником, он был её тенью и во многом походил на суровую воительницу. Поэтому появление Маруна без воли на то Родославы настораживало старшего дружинника, пробуждая тревогу, предчувствие неприятностей.

— Ступай за мной, — кивнул Злат и, повернувшись к дозорным, добавил: — Без моего согласия никого не впускать да не выпускать. Конягу Марунову отведите в конюшню, пущай бедолагу покормят.

— Ага, — отозвались дружинники.

— Ты бы уж велел нас сменить, Злат, — зевнул Лытка.

— Вас сменят в полночь, аки всегда, — осёк старший дружинник и повёл гостя к воеводе.

Хлева, амбары, дружинные дома предстали перед наворопником, в стойлах били копытами кони, тут же располагались и кузницы. Клочки земли, огороженные наспех собранными заборами, окружали крохотные избёнки. Кое-где главы больших семей уже успели пристроить горницы. Лучины гасли в оконцах одна за другой, затворялись ставни, скрипели засовы — Перунова крепость погружалась в сон. Марун остановился, всмотрелся в холм, высившийся за временным поселением. Он находился в самом центре крепости, точнее, крепость была построена вокруг холма.

«Там ли святилище Перуново?» — подумал наворопник, пытаясь не отставать от Злата.

Избы вновь сменились хлевами, отдалённый стук копыт и блеяние отчётливо проступили сквозь воцарившуюся тишь.

— Неужто воевода здесь расположился? — нахмурился Марун. Ухватив Злата за плечо, наворопник заставил его остановиться, развернул к себе. — От дружинных домов уж слишком далёко… да от мирян тоже. Что за мысли в главе твоей златовласой? Ты куда меня ведёшь?

— Да, пожалуй, мы пришли, — сдался Злат. — Перемолвиться тишком нам надобно, прежде чем ты к Велибору явишься.

— Чего-то такого я от тебя ждал, — ухмыльнулся Марун. — Ты за Велибором Касимовичем, аки за стариком взбалмошным, ходишь, всё примечаешь, когда неладное чуешь — уводишь али взор его обращаешь куда надобно…

— Ты слишком юн, дабы понимать душевные муки, — осёк Злат, скрестив руки на груди. — А ещё ты совсем не знаешь Велибора Касимовича. Он спокойный, рассудительный воин. Его ум холоден, а сердце полно заботы да сострадания… Меняется он лишь рядом с Родославой Огнеяровной. Неведомо мне, что в прошлом было, да след она оставила глубокий в его душе. Оттого он мается, оттого сам не свой. Посему я должен знать, почто ты явился, что стряслось в Кийском остроге… Нет. Что с Родославой Огнеяровной?

— Я надеюсь, что с мати всё ладно, — ответил Марун. — На Кийский острог напали ариманы. Выстоял острог али нет, я не ведаю. Ещё ариманы напали на Ергу. Я был там, атаку мы отбили. К Велибору Касимовичу мати меня не посылала, вот токмо я с подачи дядьки-Гомона заглянул в Полозов.

— Что же там? — насторожился старший дружинник.

— Теперича ничего. Пепелище.

Злат медленно выдохнул, задумчиво потёр золотистую бороду.

— Посему я решил наведаться сюда, упредить Велибора Касимовича.

— Правильно, — кивнул Злат. Решив что-то, сжал плечи наворопника, заговорил вкрадчиво: — Велибору Касимовичу скажешь, что с Родославой Огнеяровной всё ладно — жива, здорова. Скажешь, что острог выстоял. Ну, про Полозов как есть расскажешь.

— С чего это? — нахмурился Марун.

— Коли Полозов с землёй сравняли, то к нам тоже, не ровен час, ариманы нагрянут. Нам без воеводы не обойтись. А коли Велибор Касимович узнает, что на Кийский острог напали, то ринется туда… к своей Родушке.

Марун поморщился, словно Злат говорил о каких-то презренных, низменных вещах, никак не относящихся к его матери. Старший дружинник отпустил его, всмотрелся в лицо юноши, словно угадывая мысли.

— А ты её матерью кличешь так же, аки мы воеводу батыем, али она тебе таковой по крови приходится?

— Она моя мать, — отрезал Марун, едва сдерживая непонятно с чего взявшуюся злость. — Посему вникать в то, что у Велибора на уме, не желаю… Да всё ж твои опасения понимаю. Скажу, как просишь… Самому оттого легче будет.

— Благодарю, — улыбнулся Злат. Указав в сторону крепостной стены, последовал обратным путём. — Ведаю, что на душе у тебя. Мой отец умер, когда я отроком в дружину вступил. Мать второй раз замуж пошла… Я до сих пор того не принял.

— Я свого отца даже не помню, — пробурчал наворопник, — да оно ничего не меняет.

— Не меняет, — согласился Злат, заворачивая за амбар.

* * *

Слабый отблеск лучины скользил по лезвию меча от острия к перекрестью и обратно. Утопая в мыслях, Велибор рассматривал лежащее на столе оружие, слегка поворачивая рукоять. На яблоке* красовалась выгравированная сова — герб Катайского края. Но прекрасное оружие руки искусного мастера от множества подобных отличало совершенно иное. Вся ценность заключалась в том, кто его вручил. Обряд мужчины. Он был настолько давно, что казался событием другой жизни. Но в этой самой крепости, на этом самом святилище, в день двадцать первого лета Велибору поднесла меч Родослава. Волхв читал священные тексты, Рода вторила ему. Опустившись на колени перед Перуновым пламенем, она нашёптывала на клинок оберег. Оберег во сохранение жизни. Может, это лишь казалось Велибору, но меч после нашёптываний Родославы утратил в весе, стал ещё острее, ещё послушней… Она запечатала в мече часть своей силы. Зачем? Потому что любила?

— Ты верно сказал мне, батый, — прохрипел Велибор, — что во власах моих уж серебрится седина. А я всё, аки несмышлёный отрок, терзаюсь от любви да обиды… Жаль, ты не слышишь меня, батый.

Невесомая рука призрачной дымкой легла на плечо воеводы. Свет лучины прошёл сквозь широкую грудь, длинную волнистую бороду.

— Я слышу тебя, Велибор, — горько улыбнулся Аким, — да вот токмо ты не слышишь ни меня, ни Родушку… Потерпи малость, при Демире станет тебе полегче.

— Я женился, я стал отцом, — потерев слипающиеся веки, прошептал воевода, — я стал дедом. А счастья не сыскал. Твоя дочь не выходит из сердца, сидит в нём да покоя не даёт… Не видала меня осьмнадцать лет — даже не улыбнулась. Холодная, красивая, словно снежный узор на коре. Я поцелуй тот во сне зрил, в мыслях лелеял, а она мне его подарила, словно на базаре откупилась.

— Ладно тебе ныть, — Аким скривился, опускаясь на лавку подле ученика. — Сейчас гонец с вестями важными прибудет, а ты сопли по мечу мажешь — баба его отвадила осьмнадцать лет