— Ты жестокий, — обиженно фыркнул колдун, поднимаясь с ложа, — прям как твой отец… Только с твоим дедом я ещё как-то ладил… Правда, я тогда был доверчивым юношей…

Нашёптывая жалобы, Лунвэй подошёл к дверям, раздвинул их и зашагал по коридору.

— Будь в замке, — велел император, следуя за ним. Но стоило Ши-цзуну выйти из покоев, как перед ним предстал пустой коридор. Владыка замер в нерешительности. — Куда он подевался?

— Кто, повелитель? — пролепетал слуга, выходя из-за колонн и низко кланяясь.

— Ты, — император нахмурился, указал на свои покои. — Вели перестелить моё ложе и вымыть всё, даже стены.

— Да, господин.

Ши-цзун не смотрел более на слугу. Он направился обратно в сад, к внуку. Нужно дождаться вестей от Бея, и тогда можно начинать новые атаки на Тархтарию.

* * *

Терпкий смолистый запах щекотал нос и горло. Из-за сплетённых крон пробивались лучи уходящего светила. Вновь дорога, длинная, утомительная. Вскоре лес поглотит тьма, и придётся сделать очередной привал. Посему Марун ударил коня по крупу, выжимая из него остаток сил. Путь к Полозову занял у наворопника день, теперь оставались считанные минуты до маленькой речной гавани.

— Скачи в Полозов, предупреди их, — вспомнились слова Гомона. — Раз ариманы на Кинсай решили идти, то Полозов тоже прихватить могут.

— Мати такого указа не давала, да я согласен с тобой, дядька, — шепнул Марун в конскую гриву.

В боковом зрении мелькнуло красное пятно, отчего наворопник вмиг натянул поводья. Казалось, конь и сам тому был рад, остановился как вкопанный, тяжело дыша. Оглядевшись, Марун спешился — красная ткань проглядывала меж еловых ветвей. Наворопник обнажил сакс, опасливо подошёл ближе. Лук, лежащий возле дерева, заставил насторожиться ещё больше. Взглянув вверх, юноша замер — на ветвях лежал мёртвый стрелок.

— Опоздал, — шепнул Марун, возвращаясь к коню.

Привязав поводья к стройной берёзе, наворопник направился к Полозову, тихо, осторожно.

Размеренное журчание Невера становилось всё отчётливей. Запах гари ударил в нос. Марун выглянул из-за кустарника, прислушался — тишина. То, что предстало перед его глазами, показалось страшным видением, игрой теней. От высоких стен остались лишь груды выгоревших брёвен, а за ними не было ничего: ни гостевых домов, ни конюшен. Несмело выйдя из укрытия, наворопник подошёл к тому, что несколько дней назад было речным портом. Ветер подхватил запах обгоревших тел, с силой бросил в лицо юноши. Приступ тошноты заставил согнуться, а увиденное — закрыть глаза. Сотни изрубленных тел покрывали улочки, из-под обвалившихся теремов виднелись руки и головы. Подавив тошноту, Марун приблизился к одному из павших воинов — его глаза уже выклевали птицы, щёки и губы объели звери, опарыши копошились в ранах.

— Дня три, — шепнул Марун. — Значит, ариманы напали на Полозов да Кийский острог одновременно. Значит, Лех говорил не о Кинсае… мати была права.

Накинув капюшон, наворопник закутался в плащ. Здесь делать больше нечего. Добравшись до коня, Марун остановился в нерешительности — совсем недалеко отсюда располагалась Перунова крепость. Кто знает, заглянули туда ариманы или нет?

— Прости, мати, да всё ж лучше Велибору обо всём знать, — шепнул Марун, запрыгнув в седло.

* * *

Изогнутый клинок с приятным свистом рассекал воздух. Золочёная рукоять скользила по пальцам, словно сливаясь с кистью, становясь её продолжением. Плавные движения, резкие выпады — ощущение свободы. Закрыв глаза, Умила вслушивалась в пение сабель, в шум листвы. Сознание отдалялось от явного мира, оставались лишь движение и тяжесть клинков. Новый выпад в несуществующую цель… выдох и приятные прикосновения ветра к влажной коже. Разворот — вдох, свист острого лезвия. В этом состоянии нет места мыслям и переживаниям, лишь непрерывное движение и свобода. Словно вихорь, играющий с сухой листвой, Умила оттачивала боевые навыки, давала душе отдохнуть от тягот внешнего мира.

А тягот хватало. Дом Баровита строился с невероятной быстротой. Первая дружинная сотня навалилась на эти хоромы, будь они неладны; оставшаяся сотня хранила покой Камула, сопровождала купцов да учила младшую дружину. Отец и брат, не скрывая радости, говорили лишь о доме Баровита и его предстоящей женитьбе. Сам Баровит выглядел виноватым, словно напроказивший щенок. Оттого на душе омуженки было тяжело и горестно. Чтобы не сойти с ума от происходящего, она пыталась занять себя, не оставляя ни минуты свободного времени. Утром — обучала младших дружинников, днём — выжимала последние соки из лучников, а вечером уходила в дозор. Но легче не становилось…

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Умила замедлилась, разворачиваясь в сторону смотрящего. Всё тело сжалось в комок, сердце застучало. Опасность! «Смерть» приближалась стремительно, вытягиваясь в чёрную линию. Резко вскинув руку, Умила провернула саблю — «смерть» с глухим стуком отлетела от клинка, упала на землю.

— Как? — зашептали голоса.

Омуженка медленно открыла глаза, обвела ледяным взором толпящихся отроков, остановилась на Радмиле. Лукаво улыбнувшись, подруга опустила лук, повернулась к ученикам.

— Как-как? Молча! — рыкнула она. — Умение летами оттачивается, а вы токмо ворон считаете да опосле дивитесь, как оно у других выходит.

— А кабы ты Умилу Демировну ранила? — прищурился один из отроков.

На это Радмила отвесила ему крепкую оплеуху, прогремела:

— Ну какая же ты балда, Усыня! Стрела без наконечника была, дубина! Ты даже того не заметил!

Умила вложила сабли в ножны, не спеша подошла к подруге.

— Ты же не просто так в меня выстрелила, — ухмыльнулась она. — Чего хотела?

— На охоту хотела, — скинув тул, ответила лучница, — мясо кончилось.

— Уже? — нахмурилась омуженка.

— Уже, — кивнула Радмила, направляясь в дружинный дом. — Как-никак две недели прошло. Мужики твои хоромы строят, посему сызнова вдвоём пойдём.

Умила покорно направилась за подругой, пытаясь не думать о Баровите. Но мысли настырно лезли в голову, теребя душу. Радмила вручила омуженке лук и тул с охотничьими стрелами, всмотрелась в её мрачное лицо.

— Дура ты, Умилка, — выдала лучница, соскочив с крыльца дружинного дома.

— Чего это? — нахмурилась омуженка.

Остановившись, Радмила обернулась, подумав о чём-то, сказала:

— Кабы брат твой меня замуж позвал, я бы бросила службу дружинную, не раздумывая. Да он меня не то что замуж, по Камулу пройтись не зовёт. Люб тебе Баровит, то слепому зримо, а ты артачишься не пойми с чего. Вот посему дура ты, Умилка.

— В том дело, что меня Баровит замуж не звал, — пробурчала Умила, пройдя мимо подруги.

* * *

Багрянцем растеклась по небу вечерняя зорька, позолотив подножия гор. Мрачный лес утопал в молчаливой скорби, памятуя о том дне, когда дым сотен кострищ поднимался ввысь, открывая павшим воинам врата в