Да какой уж тут дальний монастырь! Митрополит слабел на глазах, будто некая необъяснимая сила враз подкосила его прежде живое жилистое тело. Иоанн заметил, что у старца бездействует левая рука, с трудом волочится нога. Он распорядился, и вскоре к храму подвели его собственных великокняжеских лошадей, запряжённых в удобный, обитый мехом, утеплённый возок. Он сам усадил туда своего богомольца и вместе с ним, напрямую, через Никольские ворота направился к ближайшему за стенами крепости древнему Богоявленскому монастырю. Там, вместе с братией, трогательно и с любовью принявшей владыку, отнесли его в настоятельские покои, уложили на удобную постель, начали раздевать. И только тут понял Иоанн, что такое жёсткое на теле митрополита ощущали его руки. К удивлению всех присутствующих и даже духовника владыки, это были тяжеленные железные цепи-вериги, которые носил старец для укрощения плоти своей и ради искупления греха человеческого. Когда Иоанн с братией попытались снять их со старца, тот стал протестовать, говоря, что привык к ним, никогда не снимает и собирается помереть в них. Едва уговорили, пообещав, что как только он поправится, всё вернётся на круги своя.

— Да не встану уж я, — тихо и убеждённо молвил святитель, не обращая внимания на протесты. — Ты только, государь мой, — обратился он к Иоанну, — ты уж стройку нашу, храм Успения не бросай. Всё у меня для него припасено: и камень, и кирпич, и серебро, на всё хватит, только не бросайте строительство.

— Не волнуйся, господин мой, — утешал Иоанн, — всё выполню по воле твоей.

— Гляди, не подводи меня, — с трудом выговаривал митрополит. — А теперь надо мне святых тайн причаститься, оставьте меня с духовным отцом моим...

Иоанн вернулся во дворец. На улице уже совсем рассвело. На Никольской улице за стенами крепости не было никаких признаков пожара, но лишь въехал он внутрь города, сразу почувствовал запах гари и увидел чёрные крыши. Вокруг дворца мели, скребли и чистили стены, каменные мостовые, иные дворцовые постройки. Иоанн обошёл своё хозяйство: работа по восстановлению предстояла немалая. Жаль было погоревших припасов, но утешало то, что это была лишь небольшая часть от имевшегося: никогда великие князья не хранили запасы в одном месте. Житные дворы располагались не только в Москве, но и на посаде, в загородных дворах, в иных городах.

За Иоанном неслышно, с самой ночи, ходили двое его охранников-рынд, оберегая своего господина от возможных неприятностей. Поднявшись по лестнице в свои хоромы, Иоанн обернулся и неожиданно подобрел:

— Голодные небось! Ступайте-ка на кухню, пусть там вас как следует накормят и мне еды пришлют!

— Тебя завтрак, мой господин, ждёт уже, — поклонился дворецкий Русалка, ожидающий Иоанна с другими боярами у дверей терема.

Хорошее настроение, несмотря на пожар и болезнь митрополита, не покидало Иоанна всё утро: он радовался, как человек, только что избежавший смертельной опасности. Главное, дворец был спасён, что избавляло его от тягостных проблем нового строительства, переселений, излишних хлопот. Обмывшись и поев, узнав, что с близкими всё в порядке, Иоанн лёг и сразу же заснул.

Пробудившись, первым делом поинтересовался, что с митрополитом. Ему ответили, что владыка в том же состоянии, слаб. Он причастился, приказал освятить себя, а теперь просит прощения у своих многочисленных посетителей и молит лишь об одном: чтобы достроили Успенский собор.

Иоанн собрался и, испив лишь сыта — воды с мёдом, — вновь отправился навестить своего богомольца.

К монастырю, прослышав о тяжёлой болезни митрополита Филиппа, стекались толпы горожан. Многие стояли под воротами обители, прямо на улице, не вмещаясь в небольшой её двор, ожидая каких-либо новостей о его самочувствии. В монастырском храме в тесноте шла поздняя обедня. Тесно было и возле настоятельских палат. Тут толпились знатные горожане. В приёмной собрались князья, бояре, святители.

Рядом с больным Иоанн увидел московского голову князя Владимира Григорьевича Ховрина с сыном Иваном, в честь отца также прозванного Головой. Митрополит слабым голосом уговаривал всех их, и в первую очередь князя Владимира, не забывать о храме, не бросать его детище. Увидев среди народа государя, он обрадовался и начал твердить ему о том же, потом просил прощения, но вскоре, утомившись, затих.

Присутствующие, видя, что старец дремлет, начали потихоньку удаляться.

Вернувшись домой, Иоанн, наконец, отправился навестить свою супругу. Несмотря на то что она казалась при встрече довольной и даже радостной, он почувствовал, что Софья чем-то сильно озабочена.

— Напугалась пожара? — спросил он её ласково.

— Ещё бы! — оживилась она от воспоминания. — Я ещё вещи собирала, как увидела, что у меня под окном горящие головешки летают, а потом гляжу, крыша храма Рождества Богородицы загорелась! Слава Богу, всё обошлось! Мы с сыном твоим Иванушкой в монастыре отсиделись.

— Я, кстати, его с тех пор и не видел. Как он там вёл себя?

— Всё рвался на пожар, тебе помогать, с трудом его дядька удерживал, грозил, что ты им обоим всыпешь, если он отлучится. Потом заснул.

— А чем ты занималась?

— Я не могла спать, за тебя волновалась, за наш дом — я ведь впервые такой пожар видела! Это ужасно! И часто у вас такое случается?

— Не часто, но бывает.

— Разве можно жить в деревянном дворце? Да так и сгореть можно в момент! Это же дерево! Разве ты бедный? Разве не можешь построить себе каменные хоромы?

— В деревянном доме для здоровья целительнее жить.

— Так весь мир уже живёт в каменных домах! В Риме никто из богатых людей теперь не ставит деревянные хоромы. Весь центр там сплошь из камня! Оттого и пожаров больших там не бывает! И живут люди не меньше вашего: и семьдесят лет, и более! Да и в Москве появилось немало таких строений, ты только погляди! У Ховриных палаты из камня, и у Патрикеевых... А ты что, беднее их?

— Зачем так говоришь? — осерчал Иоанн. — Мне и мой дворец нравится! Я пока не думал серьёзно о том, чтобы его перестраивать. Много предков моих так жили, и, слава Богу, никто ещё не сгорел! У каждого народа свои обычаи, свои возможности. У нас дерева много, мы умеем из него быстро надёжные терема ставить, и я не спешу по-иному начинать жить.

Увидев, что мужа начинают раздражать