Митрополита Филиппа хоронили в седьмой день апреля в недостроенном соборе, в приготовленной специально для него раке рядом с его предшественником — митрополитом Ионой, близ церковных северных ворот — с правой стороны от входа в храм. На прощание с владыкой собрался весь город, все успевшие приехать архиереи, московские святители, князья и бояре. Толпы народа заполнили площадь перед собором. Многие искренне плакали, сожалея о смерти пастыря столь высокой нравственности и чистоты, подвижника, учителя. Прослезился и Иоанн. Кто знает, каким будет следующий митрополит? А с этим было связано много добрых воспоминаний.

После прощания со святителем и небольших печальных поминок Иоанн пригласил мать прогуляться с ним в митрополичий двор, который представлял собой печальное зрелище. Поставленные ещё двадцать лет назад митрополитом Ионой каменные палаты превратились в торчащий обуглившийся остов. Огонь уничтожил гостевые и иные хозяйственные строения, кельи. Монахи подчистили, подмели всё вокруг, но ещё стоял запах гари, и чернота зияла повсюду, словно страшные раны на лице города.

— Я бы, пожалуй, приказал начать восстановление, да, может быть, лучше нового митрополита дождаться, пусть сам хозяйничает? Ты как считаешь, матушка? — спросил Иоанн.

— Согласна с тобой. Ты думал, кого можно предложить на это место? Может, сам покойный советовал тебе кого-нибудь преемником?

— Нет, речи об этом никогда не было. Хотя у нас есть из кого выбирать. Вассиан Ростовский, к примеру. Или второй духовник мой, Паисий Ярославов.

— У Вассиана здоровье слабое...

— К тому же властен он чрезмерно, боюсь, как бы не стал такой владыка мешать моим планам, — тут же согласился с матерью Иоанн, отвергая кандидатуру архиепископа.

— А Паисий, боюсь, откажется, — поддержала важный разговор Мария Ярославна. — Помнишь, сколько мы уговаривали его стать игуменом Троице-Сергиева монастыря. Он всё уклонялся, говоря, что всё это суета.

— Помню. Мне ещё наш коломенский епископ Геронтий нравится, — продолжил великий князь. — Он, как будто, человек честный, открытый. Тебе-то он по душе?

— Трудно сказать, сынок. Он ведь уж двадцать лет епископом в Коломне, в Москве лишь наездами, я с ним мало общаюсь. Это ты в Коломне часто бываешь, тебе лучше его знать. Я помню его игуменом Симонова монастыря, молодая тогда ещё была, неопытная. Тогда в самом разгаре междоусобные войны были, каждый себя проявил до самого донышка. А Геронтий как-то в стороне от драки остался, его никто не трогал. Правда, и Шемяку он не поддерживал, но и отцу обид и измены не творил. Может, так и должен истинный монах поступать?

— Но ведь отец согласился с его назначением Коломенским епископом? Стало быть, не видел за ним никакой вины?

— Пожалуй! Только ты не забывай, что к тому времени отец твой уже ослеплён был и изранен, ты был ребёнком, все решения в основном принимали бояре да митрополит. А Геронтий в молодости услужлив был, со старшими умел ладить.

— Кажется, он и теперь не изменился. Это хорошая черта, мне как раз такой человек и нужен.

— Смотри, сынок, человек у власти нередко меняется. Пока ты выше него, он в рот смотрит. А станет равным или выше, вскоре его и не узнаешь!

— С чего это он станет мне равным? — Иоанн усмехнулся. — Я постараюсь не допустить этого!

Мать внимательно поглядела на него, покачала головой:

— Крут ты больно, сынок. С церковной властью великие князья на Руси всегда считались. Да и что это ты самолично столь важный вопрос решать пытаешься? Надо с боярами, со святителями посоветоваться. Кого они изберут, за кого проголосуют, тот и будет митрополитом.

— Проголосуют, как я им скажу, — уверенно заявил Иоанн.

— Совсем ты, сынок, во вкус власти вошёл, слишком самостоятельным становишься.

— Разве это плохо, матушка?

— Трудно сказать. Тут ведь многое от случая зависит. Хорошо, если самовластие на крепком разуме обосновано. Да и в этом случае один ум хорошо, а два лучше. Ведь и святые ошибаются, не то что человек. А ошибка государя дорого может стоить. За ней судьбы людские. Хорошо, если не разучишься умных советов слушать да принимать их, себя ломать. Для того мудрость великая нужна, а она нередко оставляет самовластных.

— Не волнуйся, матушка, умом Бог меня, кажется, не обидел. Да и советчиков пока прогонять не собираюсь.

— Да не больно-то ты их слушаешь, мне уж жаловались.

— Кто, Патрикеев? Ряполовский? Больно власти они себе много присвоили за время болезни отца, малолетства моего и неопытности. А теперь никак с ней расставаться не желают. Страдают, коли у них не у первых совета спросишь, не к ним одним прислушиваешься. Будто вовсе не я отцу своему наследник, а они.

За разговором великий князь с матерью дошли по безлюдным дворцовым переходам до великокняжеского кабинета. Великая княгиня-мать молча слушала сына, лишь отчасти признавая его правоту. Заметив, что сын ждёт от неё ответа, а может, и осуждения боярского властолюбия, заметила:

— Мне, сынок, трудно тебя поддерживать, я не могу забыть, что именно им отец твой обязан возвращением ему, да и тебе, московского престола. Не знаю, как жизнь наша обернулась бы, не вступись бояре московские за нашу семью, за вас с Юрием. Может, до сих пор жили бы где-нибудь в ссылке в Вологде, где теперь брат мой томится, или перемерли нужной смертью...

Мария Ярославна не утерпела, напомнила сыну о судьбе своего заточенного брата. Но тот сделал вид, что не услышал о Ярославиче.

— Так не одни ж Ряполовские с Патрикеевыми за нашу семью стали, все московские бояре не хотели Шемяку признавать, всем он глупостью да жадностью досадил. Почему же я должен до сих пор именно Ряполовским кланяться?

— Да никто тебя кланяться не заставляет, не преувеличивай. Знай лишь меру. При отце твоём и при тебе были они первыми боярами при дворе, честно служили своему Отечеству, за что же их теперь-то обижать? Не плюй в колодец, пригодится...

— Воды напиться, — продолжил за мать пословицу Иоанн. — Хорошо, родная, хорошо, не серчай, будь по-твоему. Постараюсь чтить как следует твоих любимых бояр.

Иоанн соскучился по матери и никак не мог наговориться с ней. Те дни, что он провёл у неё в Ростове, вспоминались как прекрасный праздник. Но тогда он так и не наговорился с ней, ибо был озадачен совсем иным. Теперь же старался наверстать упущенное. Они сели, каждый в своё привычное кресло, и сын неожиданно