и прежде всего в театре Умэвака — цитадели Мандзабуро. Но он нигде не брал места напротив сцены, предпочитая занимать левые боковые. Он не только предпочитал сидеть сбоку, но и упорно настаивал на том, чтобы ему отводилось место в самом последнем ряду, что соответствовало галерке европейского театра.

В театре Умэвака в левом углу зала для него было поставлено отдельное кресло, отгороженное трехстворчатой ширмой. В других театрах, не принадлежавших к школе Кандзэ, он не пользовался подобным комфортом, хотя и там для него ставился отдельный стул. Он выбирал самые дальние места, с тем чтобы никто не сидел позади него, ибо никому не хотел мешать.

Знакомые и даже родственники Мунэмити, сидевшие прямо напротив сцены, считали это такой же странной причудой, как и другие его привычки. Все же они предполагали, что он ни с кем не здоровается и не разговаривает в театре : только потому, что это могло бы помешать ему сосредоточиться и целиком уйти в созерцание любимого зрелища. Постепенно для его родственников и знакомых стало общим правилом: в театре делать вид, что они не замечают его, и не подходить к нему. Никто из них даже и не догадывался, какие побуждения руководили этим чудаком на самом деле и какие чувства он питал к ним в глубине души.

Мунэмити избегал их не только потому, что праздная болтовня могла помешать ему наслаждаться искусством. Были на то и другие, более веские причины.

Именно эта публика каждый раз будила в нем те чувства горькой обиды и глубокого негодования, которые иногда переворачивали всю его душу. Именно эта публика каждый раз снова напоминала ему о том, что было источником его постоянного раздражения и мизантропии, о том, что он хотел бы, но не мог забыть.

Все эти аристократы сблизились или даже породнились с нынешними сановниками — выскочками из сацумской и тёсюской шайки и с семьями финансовых воротил — вчерашними плебеями. Он терпеть их не мог, и особенно своих родственников, всех этих оппортунистов, которые за чечевичную похлебку продавали свою честь и достоинство; они предали священную память того, кем должны были бы гордиться,— память своего предка. Они и не задумывались над тем, кто и за что убил их деда — первого министра бакуфу Оминоками Эдзима.

Они не задумывались над тем, что от его убийства выиграла нынешняя камарилья, которая тогда составляла оппозиционную партию и выступала под лозунгом: «Да здравствует император, вон иностранцев!» И этим прохвостам и проходимцам, убийцам своего предка они протягивали сейчас руку и лебезили перед ними. О, как он ненавидел всю эту свору беспринципных дельцов и идиотов, которые продавали врагу своих дочерей и с радостью принимали в свои объятия дочерей врага! Всех их он видел насквозь. Видел их фальшь, их лицемерие, их подлость. Над всем у них господствовал чистоган! Ради выгоды, ради барыша они сегодня обнимаются и целуются, а завтра готовы вцепиться друг другу в горло, как собаки из-за обглоданной кости. Правда, они после этого, облизывая окровавленные рты, будут говорить друг другу комплименты. Он отлично знал, какова цена этим бесконечным взаимным расшаркиваниям и улыбкам и какой тщательной тренировкой все это достигается. В конечном счете для всей этой публики жить, значит хитрить, обманывать и использовать друг друга в своих интересах.

Если бы даже Мунэмити считал, что для него как для зрителя сидеть против авансцены удобнее, он и тогда не стал бы сидеть в одних рядах с ними, так они были ему противны. Занимая место в самом заднем ряду, он чувствовал себя как бы в другом, отдельном от них мире.

Иногда в вестибюле театра или в коридоре ему невольно приходилось с ними встречаться. Но и тогда, когда кто-либо здоровался с ним кивком или даже склонялся в низком поклоне, он отворачивался и, делая вид, что ничего не замечает, проходил мимо. Такое пренебрежительное отношение к родственникам и знакомым прощалось ему не только потому, что его считали чудаком, но и потому, что он занимал видное положение в обществе как представитель одной из самых знатных фамилий и к тому же богач. Правда, ему приходилось сталкиваться в театре с людьми столь же знатными и богатыми, как и он сам,— с ними-то он, казалось бы, должен был держать себя иначе. Князь, которому, если бы не был свергнут режим Токугава, предстояло стать шестнадцатым сёгуном Японии, был таким же известным любителем Но, как и Мунэмити, хотя увлекался другой исполнительской школой. Князь бывал чуть ли не на всех спектаклях. Он всегда занимал в театре лучшие места — в передних рядах, но ни с кем не избегал встреч. Благодаря этому он пользовался репутацией демократа.

Князю нравилось такое мнение о его персоне, и он стремился всемерно его оправдать, Семеня короткими ножками, низенький, толстый, весь круглый и казавшийся еще круглее из-за пузырившихся у щиколоток шаровар, он точно шар катился по коридору, любезно раскланиваясь направо и налево, и с удовольствием отвечал на почтительные приветствия и подобострастные поклоны. Ему было приятно вести себя непринужденно. Правда, можно было не сомневаться, что никакого панибратства, а тем более пренебрежительного отношения к себе он бы не потерпел. Его добродушие, наверно, сразу бы как рукой сняло. Но никто не осмеливался на что либо подобное, и демократизм князя, таким образом, не подвергался испытанию.

Исключение составлял только Мунэмити.

Когда пухлое сияющее лицо толстенького князя, озаренное улыбкой и блеском золотых очков, расплывалось в еще более приветливой улыбке, Мунэмити тут же, словно парируя ее, пронзал князя холодным, острым взглядом прищуренных глаз и, чуть кивнув, быстро проходил мимо.

Как-то раз светские дамы вздумали устроить благотворительный концерт  Пользуясь своими высокими связями, они сумели привлечь в качестве зрителей и кое-кого из придворных кругов. Вечером того дня, когда должен был состояться концерт, к крыльцу домашнего театра на Кудандзака подкатила машина с гербом хризантемы (Герб хризантемы — герб Японии). Машина прибыла без эскорта, из нее вышла поддерживаемая камеристкой красивая старая дама. Толстенький князь, стоявший впереди группы встречающих, приветствовал ее почтительно, но с некоторой дружелюбной фамильярностью.

— Как это хорошо, что вы изволили приехать,— произнес он сладким голоском.

Через какую-нибудь секунду после того, как машина с гербом Хризантемы остановилась у подъезда, подъехал автомобиль Мунэмити. Он не сразу вышел из машины и наблюдал в окно церемонию встречи. Старая дама приходилась кузиной князю, но ведь если разобраться, то и сам Мунэмити, к сожалению, состоит с ней в родстве!

Когда он услышал певучую, изысканную речь