делал заметки, хотя писать в такой позе было не очень-то удобно. От его внимания не ускользала ни одна мелочь, начиная с особенностей режиссуры и кончая костюмами актеров. С одинаковым интересом он смотрел представления актеров своей школы и других школ. И малейшую оплошность и все ценное, что подмечал в их игре, он тут же записывал. Но когда выступал Мандзабуро, то не только Мунэмити, но и неизменно сопровождавший его в театр домоправитель Хирано должен был запоминать все детали игры этого актера, какую бы сложную роль он ни исполнял. По возвращении из театра Мунэмити внимательно перечитывал свои заметки и в сомнительных случаях сверялся с наблюдениями Хирано.

Любая новая деталь постановки, любое новшество в игре того или иного актера и даже особенности декораций и костюмов интересовали и волновали Мунэмити куда больше, чем политические перемены, дипломатические осложнения и военные столкновения, будоражившие все умы. Свои записи в театре Мунэмити вел и выверял с неменьшим усердием и тщательностью, чем фиксирует свои наблюдения и производит подсчеты какой-нибудь ученый-астроном, который, сидя в обсерватории, из ночи в ночь следит за определенной звездой.

Мунэмити не только наблюдал и делал заметки, но и активно исследовал все новое, с чем сталкивался в театре Но.

Стоило появиться на сцене какой-нибудь необычной декорации или маске, отличной от принятых, традиционных масок, как он сразу после окончания акта посылал за кулисы своего секретаря Окабэ, который, так же как и домоправитель Хирано, всегда сопровождал его в театр. Окабэ должен был тут же выяснить и сообщить ему, почему и зачем введено то или иное новшество. Мунэмити скрупулезно анализировал игру всех актеров. Не менее внимательно он вслушивался в игру оркестра, в каждую трель флейты, в каждый звук цудзуми и каждый удар большого барабана. Он был строгим судьей и признавал достойной похвалы разве что одну постановку из пятидесяти, а то и из ста. Все остальные он считал провалившимися. Совершенно серьезно он говорил Мандзабуро:

— Хотел бы я хоть раз в жизни увидеть постановку, которая захватила бы меня так, что я забыл бы про свои записки и смотрел бы ее с интересом только потому, что она интересна.

В злополучный день 26 февраля снег шел не переставая, стемнело рано. К вечеру Мунэмити немного успокоился и, как всегда, перед отходом ко сну, исполнил два речитатива. Начал он с арии из пьесы «Громы и молнии», сюжет которой был таков: впавшего в немилость Митидзанэ Сугавара104 посылают префектом в провинцию, где он вскоре умирает. Чтобы отомстить за причиненные ему обиды, дух его превращается в громовержца и обрушивается на императорский дворец, поражая недругов бывшего всесильного министра. Хотя дело кончается тем, что Тэндайский настоятель105 укрощает разбушевавшегося духа громовержца молитвами, вознесенными к Будде, все же это была замечательная пьеса, повествующая о борьбе против самой верховной власти. Тема пьесы навеяна сюжетами «Тайхэйки»106, авторство приписывалось Миямасу, но Мунэмити склонен был считать, что на самом деле произведение принадлежит перу Сэами. На эту мысль наводило его совершенство пьесы: стройность и завершенность ее сюжета, благородная простота языка, смелость и красота формы, отличающие произведения прославленного драматурга. Подтверждение своей догадке он находил и в самой истории жизни Сэами. После смерти Ёсимицу Асикага 107, который его очень любил, этот выдающийся писатель, актер, композитор и теоретик искусства тоже впал в немилость. Новый сёгун, Ёсинори, сослал его в Саватари. Невольно приходило на ум, что незаслуженные преследования и злоключения, выпавшие на долю Сэами, напомнили ему о судьбе такого же, как и он, изгнанника, окончившего свои дни на острове Чикуси108. Свой гнев Сэами превратил в гнев Митидзанэ, свою обиду — в его обиду, и вместо того, чтобы самому ворваться во дворец Ёсинори и отомстить своим., врагам, он превращает дух Митидзанэ в громовержца и посылает его в императорский дворец. Гром и молнии, поражающие в пьесе недругов Митидзанэ, направлены против врагов самого Сэами. Как бы то ни было, но великий гнев против несправедливости, которым пронизана пьеса, по-настоящему волновал Мунэмити.

Как схватит с алтаря Он жертвенный гранат, Как разгрызёт его, Как выплюнет за дверь! В огонь тотчас же Превращаются куски граната, И вот уж дверь горит, Вся пламенем объята.

Полные гнева стихи находили живой отклик в сердце Мунэмити; когда у него было тревожно на душе, он неизменно обращался к утаи и танцам из этой пьесы. При исполнении вечерних утаи Мунэмити не старался уединяться, как утром или во время танцев. Бывало даже, что он просил своего домоправителя Хирано спеть с ним.

— Споешь сегодня со мной, Хирано? — спрашивал хозяин, и старый слуга, которому поручалось исполнение вто-. рой роли, становился его партнером.

Хирано и сам был незаурядным исполнителем утаи, знал толк в танцах и кое-что смыслил в игре на музыкальных инструментах.

Что касается Томи, то она ни драматическим искусством, ни музыкой никогда специально не занималась, но за долгие годы жизни с Мунэмити тоже кое-чему научилась. Однако он считал, что женщины не должны петь утаи и участвовать в танцах109. Эта мода пошла от того напускного увлечения стариной, которое становилось теперь признаком хорошего тона, она вызывала у него отвращение. Томи не могла бы надеяться получить хоть самую пустяшную роль даже в тех случаях, когда приглашался Хирано. Да и Хирано пел с хозяином очень редко, только в те вечера, когда тот был особенно благодушно настроен.

Настроение Мунэмити в тот вечер, 26 февраля, было, разумеется, тревожное, и он пел один.

Он сидел по японскому обычаю на полу, неподвижный, как скульптура, положив на правое колено руку, в которой держал веер, и кончиком его слегка касался циновки.

Горло Мунэмити было узким и нежным, под стать его тонкому, сухощавому лицу, и казалось невероятным, что такая хрупкая трубочка выдерживает напор столь сильно-i го, прекрасно поставленного голоса.

Томи в это время возилась у большой жаровни в своей комнате, расположенной немного дальше по коридору. Древесный уголь, похожий на круглые продолговатые сухари ки, раскалился докрасна. Жаровню разожгли, чтобы просушить новую кожу, натянутую на большой цудзуми. Шестым чувством Томи угадывала, что после утаи Мунэмити сегодня обязательно будет играть на своем любимом инструменте. Она не знала только, что именно он будет исполнять,— на это ее интуиции не хватало. Он решил исполнить те же «Громы и молнии». Закончив утаи, он тут же взялся за цудзуми. Удары звучали все чаще и громче и