видели в гитлеризме единственную силу, способную переломить хребет поработившему Россию тоталитарному социализму, то он, этот автор, был бы неминуемо оплеван, охаян, а быть может претерпел бы и что-нибудь худшее со стороны наших местных зарубежных социалистов и их «прогрессивных» прихвостней. Во всяком случае клейма коллаборанта он избежать не смог бы. А это означало бы для него смертный приговор, как литератору, а может быть даже… и как «физической личности». Множество доносов, погубивших значительное число русских военных беженцев в 1946–1947 гг., дают право это утверждать.

Поэтому извиним автору «Между двух звезд» некоторую однотонность фона его повести и воздадим должное правдивости и талантливости, с которой он разработал возможные для освещения тона, т. к. даже и в их суженной по сравнению с оригиналом всей волны гамме он всё же показал большую смелость и полную объективность при обрисовке немецких концлагерей для военнопленных, которой он отдал первую часть своего произведения.

И в русских военнопленных, и в их немецком начальстве Л. Ржевский видит прежде всего людей, а не установленные политической традицией трафаретные схемы. Он отвергает навязанную французами русской эмигрантской литературе обязанность видеть в каждом немце только «боша», какое-то звероподобное, лишенное человеческих качеств существо. Он показывает тех людей, которых он действительно видел, следовательно, различных между собою, порой действительно снижающихся до звериного облика (как в немецкой, так и в русской среде), а в других случаях поднимающихся к уровню истинного гуманизма, в подлинном, а не в полемическом понимании этого термина.

Он кладет черные мазки туда, где их видел, а не разбрасывает их сплеча или по чужой указке. Порою они попадают и на русскую часть населения лагерей для военнопленных, как например, на характерную фигуру ловкача и стопроцентного мерзавца Аристова, умеющего при всех обстоятельствах, не брезгуя ничем, всплывать на поверхность. С этим типом нам, к сожалению, приходится нередко сталкиваться и по сей день. Столь же правдив Ржевский и в своих белых мазках. Он умеет, пользуясь ими, сделать яркими почти незаметные для поверхностного наблюдателя фигуры светлых людей. Они тоже имеются в нашей среде, и в показанном Ржевским образе священника-санитара, отдающего последние куски своего скудного пайка изголодавшемуся больному офицеру, спасающему его жизнь ценою своей собственной, нет ни лжи, ни приукрашивания. Такие тоже были и есть среди нас.

Между этими двумя полюсами – длинный ряд промежуточных персонажей, в которых темное причудливо и порою неожиданно для читателя смешивается со светлым. На правдивом сочетании и соотношении этих двух тонов автор строит диалектическое развертывание своей повести, развитие ее темы. Стержень темы – сам путь, пройденный русскими беженцами второй волны, путь их внутреннего переустройства самих себя при движении от одной звезды к другой. Этот процесс наиболее ярко показан автором в последней части его повести, дневнике Володи Заботина. На страницах этого дневника – глубокого человеческого документа – читатель видит, как постепенно, по мере осознания своей внутренней сущности, личность смывает с себя наброшенные лучами красной звезды темные пятна и под ними проступает свойственная его душе, сохраненная ею в своих глубинах белизна.

Но заатлантическая ли, белая ли звезда полосатого флага пробуждает к жизни эту белизну? Автор как будто бы предлагает читателю самому разрешить этот вопрос, обрывая повесть на трагичнейшей странице дневника, но на самом деле не оставляет его без ответа. Этот ответ он дает в предсмертной молитве Володи Заботина, обреченного на смерть, в вопле, вырвавшемся из его души в момент выдачи его на погибель…

Нет, не белая заатлантическая звезда смывает темные пятна с наших душ, а иная. Та, что светила волхвам и пастухам в Вифлееме.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

5 сентября 1953 года, № 190. С. 9–10

Василий Тёркин

С легкой руки В. Белинского «прогрессивная» часть русской художественной литературы привыкла именовать продукцию своего творчества «энциклопедией русской жизни». Это утверждение явно однобоко. Несомненно, что наши «прогрессивные» литераторы не только показали, но и раздули в пределах своих творческих возможностей все отрицательные стороны русской жизни, но столь же несомненно, что они прошли мимо большинства ее положительных, созидательных типов из среды русского народа. В частности, русский солдат абсолютно ускользнул из поля их зрения. Его образа не отразил ни один из «прогрессивных» литераторов. Надо сознаться, что и «непрогрессивные» коснулись его лишь вскользь, отдельными штрихами, как это сделал, например, Лев Толстой, давший действительно энциклопедию типов русского офицера, воина-интеллигента, но зарисовавший солдата лишь в отдельных фрагментах его исторического бытия.

Грамотная Россия не выполнила своего долга по отношению к русскому солдату, но он сам, ставши грамотным, пополнил этот пробел и рассказал о себе. Этот рассказчик носил имя Василия Теркина, подсоветского русского солдата, который никогда не значился ни в одном полковом списке, но тем не менее жил и живет в каждой роте, батарее, взводе, команде… Сведения о нем вкратце таковы.

Во время войны СССР с Финляндией на фронт выехала бригада журналистов и литераторов, в составе которой был поэт А. Твардовский. Присмотревшись там к фронтовым бойцам, он написал и напечатал в военной газете несколько очерков в стихах, героем которых был русский подсоветский солдат Василий Теркин – бодрый, неунывающий балагур, верный товарищ, храбрый, не теряющийся ни в каких случаях боец и кроме того… беззаветно преданный своей родной русской земле.

После появления этих очерков в печати в редакцию начали поступать письма от фронтовиков. Они узнали верно зарисованный А. Твардовским тип русского солдата, почувствовали нутром его правдивость и то засыпали Твардовского вопросами о нем, как о реальной личности, то сообщали новые сведения о похожих на Теркина солдатах, реально существовавших в их полках и ротах. Твардовский обрабатывал эти сведения и снова погружал их в глубину народно-солдатского моря, туда, откуда они к нему приходили. Так создался образ русского подсоветского солдата Василия Теркина, который не перестал жить и по окончании войны.

Но мог ли тогда отражать его в своей творческой работе подсоветский поэт? Пока шла война и социалистические воры прятались за украденные ими тени Пожарского и Суворова, А. Твардовский был в значительной мере свободен. Но как только этот камуфляж был сброшен и партия провозгласила победительницей себя, а не русскую народную массу, на уста поэта был навешен замок. Твардовский замолчал.

Но Теркин продолжает жить и рассказывать о себе, о своих разбитых чаяниях и надеждах, о том, что он увидел, вернувшись в родное село, о том, чего он ждет, чего он хочет, к чему стремится. Среди демобилизованных стихийно возникла самородная и самобытная форма фольклора – стихов, частушек и рассказов о Василии Теркине.

Подполковник советской армии С. Юрасов собрал множество этих рассказов и стихов, бережно сохранил их в своей памяти и, перебежав на