обнаженных столь прекрасным зрелищем, как вы и еще несколько человек. Вы легко можете себе представить, как мне хочется переписываться с человеком, который давным-давно научил меня, что с первого взгляда так же невозможно уважать, как и любить; и который с тех пор испортил мне все разговоры одного пола и почти всю дружбу другого. Книги утратили на меня свое влияние, и я убедился, увидев вас, что есть нечто более могущественное, чем философия, и, услышав вас, что есть один живой человек, более мудрый, чем все мудрецы». 125

Но он добавил, что надеется, что она будет счастлива со своим мужем. Она ответила:

Возможно, вы будете смеяться надо мной за то, что я очень серьезно поблагодарил вас за всю ту заботу, которую вы проявляете обо мне. Конечно, я могу, если захочу, принять все, что вы мне говорите, за остроумие и издевку, и, возможно, это будет правильно. Но я никогда в жизни не был так расположен верить вам всерьез. 126

3 февраля 1717 года Поуп прислал еще одно признание в глубокой привязанности, протестуя против того, чтобы его считали «только ее другом». Эти письма Мэри держала при себе, радуясь тому, что взбудоражила руины величайшего из ныне живущих поэтов.

В мае партия добралась до Константинополя. Там Мария решительно взялась за изучение турецкого языка; она достигла понимания и восхищения турецкой поэзией; она приняла турецкую одежду, посетила дам гарема и нашла их более цивилизованными, чем любовницы Георга I. Она наблюдала за регулярной и успешной практикой прививок в Турции в качестве профилактики оспы; в Константинополе английский хирург доктор Мейтланд сделал прививку ее сыну. Ее письма из этого города не менее увлекательны, чем письма мадам де Севинье, Горация Уолпола или Мельхиора Гримма. Она не ждала, пока ей скажут, что это литература; она писала с этим стремлением и говорила своим друзьям: «Последнее удовольствие, которое выпало на мою долю, — это письма госпожи де Севинье; они очень красивы, но я без малейшего тщеславия утверждаю, что и мои будут столь же занимательны через сорок лет. Поэтому я советую вам не использовать их в качестве макулатуры». 127

Ее переписка с Поупом продолжалась. Он умолял ее отнестись к его протестам серьезно, но его тон был обескураживающей смесью игривости и любви. В своем неистовом воображении он представлял Турцию как «страну ревности, где несчастные женщины общаются только с евнухами и где им приносят разрезанные огурцы». А потом, с грустью подумав о своей нескладности, добавил: «Я и сам способен последовать за любимой не только в Константинополь, но и в те края Индии, где, говорят нам, женщинам больше всего нравятся самые уродливые парни… и на уродства смотрят как на знаки божественной благосклонности». Он станет магометанином, если она захочет, и будет сопровождать ее в Мекку; если его достаточно ободрят, он встретится с ней в Ломбардии, «месте тех знаменитых похождений сказочной принцессы и ее карлика». 128 Узнав, что она возвращается домой, он дошел до подобия экстаза: «Я пишу, словно пьяный; удовольствие, которое я испытываю при мысли о вашем возвращении, выводит меня за рамки здравого смысла и приличий…. Приезжайте, ради Бога, приезжайте, леди Мэри, приезжайте скорее!» 129

Миссия Уортли провалилась, и он был отозван в Лондон. Образец путешествия XVIII века мы получаем в их отъезде из Константинополя 25 июня 1718 года и прибытии в Лондон 2 октября. Там леди Мэри возобновила свою жизнь при дворе и в кругу друзей, а Поуп, который теперь путешествовал по Гомеру, был занят в Стэнтон-Харкорте. Однако в марте 1719 года он переехал в Твикенхем, а в июне с его помощью Уортли и леди Мэри нашли дом и там, проданный им сэром Годфри Кнеллером. Вскоре после этого Поуп заплатил Кнеллеру двадцать гиней, чтобы тот написал для него ее портрет. 130 Он был отлично выполнен, хотя Кнеллеру было уже семьдесят четыре года. Руки были изящны, лицо почти такое же восточное, как турецкий головной убор; губы чувственно полные, глаза большие, темные и все еще притягивающие — Гей прославил их в стихах в это время. Поуп повесил картину в своей спальне и отметил ее в стихотворении, которое послал ей:

Игривая улыбка вокруг рта с ямочками, Счастливый воздух величия и правды;… Равный блеск небесного разума, Где каждая грация сочетается с каждой добродетелью; Учитесь не напрасно, и мудрость не сурова, С величием легко, а с остроумием искренне… 131

Этот год стал для нее меридианом и началом бедствий. Французский гость, Туссен Ремон, оставил ей две тысячи фунтов, чтобы она вложила их по своему усмотрению; по совету Поупа она купила акции Компании Южных морей; они катастрофически упали, сократив две тысячи до пятисот; когда она сообщила об этом Ремону, он обвинил ее в краже его средств (1721). В том же году эпидемия оспы угрожала жизни дочери, родившейся у нее в 1718 году; она послала за доктором Мейтлендом, вернувшимся из Константинополя, и поручила ему сделать девочке прививку. Позже мы увидим, как этот пример повлиял на британскую медицину до Дженнера.

Неожиданно в 1722 году ее дружба с Поупом рухнула. Еще в июле они виделись так часто, что в Твикенхеме поползли сплетни. Но в сентябре он начал писать галантные послания Джудит Коупер, в которых, чтобы утешить ее, упоминал о явном упадке «самого яркого остроумия в мире». Леди Мэри утверждала, что Поуп страстно признался ей в любви и что он никогда не простил легкомыслия, с которым она встретила это смелое предприятие. 132 Некоторое время он держал себя в руках, но время от времени в его стихах появлялись колкости, лишь прозрачно замаскированные. Когда она написала своему другу, назвав Свифта, Поупа и Гея совместными авторами баллады, которую он считал своей, он послал ей резкий упрек; и в «Мисселлани», которые он опубликовал в 1728 году, он напечатал этот упрек с вопиющей ясностью: