Бескрайнее Небо. Ты будешь бежать по этому полю, и все – другие родители, младшие братья и сестры, тренер команды соперников – будут заворожены тобой, твоими длинными загорелыми ногами, победительным блеском в глазах, твоей быстротой, волосами и ключицами. Ты будешь проворнее остальных. Придя из ниоткуда, ты будешь увереннее направляться куда-то. Ты всегда будешь спать на свежевыстиранном постельном белье. Ты будешь есть лимонный пирог в английских поместьях и пить холодный чай с пушистыми листьями мяты. Ты будешь проводить каникулы в лучших отелях, не просто с известными названиями, но в таких, о которых едва знают даже самые богатые богачи. У тебя будет достаточно денег до конца твоей жизни. Они не кончатся у тебя, как кончились у меня.

Моя мать оставила мне все свои украшения. Она оставила их мне в коробках из-под краски для волос, которые прятала по всему дому. Clairol и Wella, и еще какие-то старые пятнистые картонки Féria от Harmon Cosmetics. Там были толстые золотые цепочки с крестами и кольца с изумрудами, браслеты из платины с рубинами и знаменитое кольцо с тридцатью двумя бриллиантами, которые мы пересчитывали вместе – все эти бриллианты. Потом я узнала, что это были просто хрусталики. Притом не слишком чистые. Были еще, как я помню, маленькие сережки в форме розовых бутонов, как у Элис. Думаю, это вызвало во мне наибольшее сочувствие к матери. То, что мой отец купил и жене, и любовнице одинаковые серьги-бутоны. Наверное, на них была акция. Две пары по цене одной.

Все это сокровище стоило не очень много, но мать говорила мне, что восстанет из могилы и откусит мне ноги, если я его продам. Я не продала. Если захочешь, можешь сбыть его сама. Мне все равно, сохранишь ты эти вещи или нет, будешь ты их носить постоянно или ни разу не наденешь.

Моей матери было слишком много для меня, а ведь она даже не пережила мой десятый год. Я не могла перестать думать обо всех ее вещах. Обо всех книгах, которые мать читала у городского бассейна, покоробленных влагой, стекавшей с моих мокрых рук, когда я подбегала, чтобы обнять ее. О любовных романах с крохотным шрифтом, испещрявшим страницы. О наших поездках в дисконты. О картонках с дешевыми вещами в пыльных пластиковых упаковках. О тюльпанах, боже, как моя мать обожала свои тюльпаны и медные кастрюли! Я полировала их несколько месяцев после ее смерти, пока не был продан дом. Гося позволила бы мне оставить их, оставить все, что я захотела бы, но в итоге я захотела, чтобы все это ушло.

Посмотри на нее. На свою дочку.

Они обтерли тебя и поднесли к моей груди. Ты вызывала у меня смутное двойственное чувство. Я пока не хотела на тебя смотреть. Я хотела упиваться ощущением. Я хотела отложить это удовольствие, потому что знала, что буду жить, пока его не получу.

Им нужно будет забрать тебя, поместить в инкубатор и греть. Они и меня заберут. Мы разойдемся в разные стороны. Я хочу рассказать тебе, как ужасно это для меня. Но не могу описать.

Они сказали: «Пять минут, не торопись. У тебя должно быть это время».

Наконец, я на тебя посмотрела. И ахнула, потому что увидела, что ты – это она. Ты была той девочкой во всех моих снах. Ты была той девочкой на греческом побережье, выглядывавшей из окошка-бойницы, ты была той девочкой на парковке ресторана фастфуда, дожидавшейся моего возвращения. Тебе было два, и три, и четыре, и пять. Тебе было десять. Ты была с самого начала. И с самого начала кто-то пытался тебя забрать.

Я сказала ближайшей ко мне медсестре, что хочу, чтобы все вышли из палаты. Я не хотела, чтобы вошла Элис, хотя к этому моменту ей бы разрешили. Я долго ждала встречи с дочерью любовницы моего отца. И не ненавидела ее. Я любила ее. Но эта моя трудная жизнь должна была привести меня не к Элис. Я явилась сюда не ради нее. Я явилась ради тебя.

Я дождалась, пока все ушли, и тогда взяла твое тельце на руки и прижала к груди. Я хотела вернуть тебя внутрь себя. Я провела пальцем по идеальной линии твоего носа и вскрикнула так, как кричала после первого свидания с Бескрайним Небом. В том же первобытном, непереносимом экстазе. Но на сей раз любовь была настоящей.

Я уже видела, что тебе ни от кого не будет нужно ничего особенного. Твой ротик несколько секунд шарил вокруг, а потом губы сомкнулись на моем соске. Твои глаза открылись, и ты посмотрела на меня. Твои глаза! У тебя зеленовато-голубые глаза русалки. Твое лицо бесспорно ошеломительно. Никто не сможет отвести от тебя взгляда. Так же, как я не могла. Теперь, когда я увидела тебя, мне стала нестерпима мысль, что ты не будешь у меня перед глазами.

Как бы там ни было, в какой-то момент меня не станет. Я вижу тебя на парковке ресторана фастфуда. Ты выбираешься из «Доджа-Стратус» и прикрываешь глаза от солнца ладошками. Ты высматриваешь меня. Я знаю, что я здесь, а ты там, но все равно напрягаю зрение, пытаясь заглянуть внутрь магазина, думая, что никак не могла оставить тебя в машине. Я не стала бы этого делать, если бы была там.

Пожалуйста, войди в магазин, думаю я. Войди в магазин и спроси обо мне. Скажи им, что я – твоя мать. Скажи им, что не можешь поехать ни к кому другому, даже если я мертва. Ты можешь поесть, если тебя угостят, но не можешь поехать домой ни к кому из них. Я проникаю в твое ухо и шепчу: «Даже к Элис».

Я многое рассказала тебе, но у меня есть еще другое воспоминание, лучшее из всех. Мне было пять или шесть лет, я спала в родительской кровати, на постельном белье с изображениями большого, толстого кота. Моя мать не любила кошек, так что не знаю, почему она купила это белье, возможно, потому что оно продавалось в «Маршаллс» со скидкой. Я спала в масляно-желтом платье с кружевной оторочкой и была очень загорелой; мы только что вернулись из Италии, где я целые дни проводила на солнце с мальчишками, фермерами и маленькими козлятами. И, я полагаю, самая важная часть рассказа заключается в том, что настоящего воспоминания об этом у меня нет – есть только фотография. Ее сделала моя мать своей дешевой, но надежной