вознагражден оптинскими наставниками, он вошел в хронику обители как праведник, лицо которого просияло перед смертью, а «от тела и на третий день не было ни малейшего запаха».

Оптинские старцы жили в трудное для церкви и религии время распространения материализма и атеизма, и не удивительно, что в их поучениях появились новые оттенки, а именно: они начинают рассматривать болезнь и смерть как избавительниц от «еще большего зла» — неверия, свободомыслия. Некую А. С., плакавшую о покойном брате, Макарий утешал следующим образом: «В нынешние времена не только жалеть, но надо радоваться, когда кто отходит юный, незараженный нынешними вредными мнениями безверия, маловерия, суеверия». Амвросий пишет монахине, переживающей из-за больного брата, по-видимому, уже «зараженного» идеями свободомыслия: «Болезнь телесная ему на великую пользу. Если он и умрет чахоткою, не сожалей. Если болезнь чахоточная его не вразумит и не обратит к вере и к богу, то ничто другое не может ему принести никакой пользы».

Смерть во всех ее аспектах — физиологическом, психологическом, моральном — неизменный объект любования старцев. «Мое любимое поучение, — говорил Макарий — поучение о смерти». Понятия жизни и смерти не только смешивались, но совмещались, отождествлялись в полном соответствии с христианским учением о жизни истинной — на небесах и неистинной — на земле. С каким смакованием и одновременно тайным, по-человечески вполне понятным ужасом пишет о смерти Макарий: «С моим зачатием написывался вокруг меня закон разрушения; на каждый вновь образующийся член смерть накладывала свое грозное клеймо, говоря: он мой. Цепь дней моих есть цепь больших или меньших страданий; каждый новый день моей жизни Есть новый шаг, приближающий меня к истлению!» Лишенность полнокровной жизни, сужение духовного горизонта религиозно-аскетическими предписаниями неизбежно замыкали сознание монахов на смерти.

Биограф Амвросия рассказывает о судьбе двух пожилых монахинь, поступивших в Белевскую обитель. Когда в монастыре умерла Параскева, старец Амвросии сказал Марии, приехавшей к нему за утешением: «Твоя келья — гроб в три доски. Приложи все старания о переходе в загробную жизнь». И обращаясь к певчим — белевским монахиням, сопровождавшим Марию, добавил: «Надо вас домой скорее отпускать, Машу хоронить». Марии было приказано «особороваться и приобщиться святых тайн». После этого она вернулась в свою обитель, «в ту же ночь заболела воспалением мозга и на четвертый день умерла».

«Прозорливостью» старца Амвросия, «провидевшего» раннюю смерть девочек-близнецов, восхищались многие его почитатели. Некая помещица Ключарева при содействии старца приобрела недалеко от Оптиной пустыни имение. Жила она вместе с двумя внучками-близнецами, единственными наследницами Ключаревой. Амвросий внимательно следил за воспитанием девочек, приучал их к мысли о ранней смерти и добился в этом немалых успехов. Девочки будто бы не раз говорили: «Мы не хотим жить дольше 12 лет, что хорошего в этой жизни?» Старцу, видно, удалось укрепить девочек в этом настроении, тем более что жили они в неблагоприятных условиях — намеки на этот факт прорываются даже в сообщениях почитателей Амвросия. Ключарева, ставшая схимонахиней, решила превратить свой дом в монастырь, при этом расположение и предназначение комнат планировалось по указанию старца. Комната внучек приходилась на север, что не нравилось даже самой Ключаревой. Амвросий писал потом: «Она строила детям дом, а нам нужна была церковь». Одевали детей более чем скромно. К ним была приставлена «благочестивая особа», которая должна была, как говорил Амвросий одной даме из высшего света, «их наставить и приготовить к будущей жизни». «Ты знаешь, — вещал он, — дети жить не будут и на их место в имении будут за них молитвенницы». В самом деле, через два года после кончины Ключаревой, завещавшей имение монастырю, девочки, приехав к старцу, внезапно заболели и одна за другой умерли. «Это пророческое исполнение во всей своей силе! Вот и детей не стало, и обитель в их имении устроилась!» — писала та же дама из высшего света. Все приведенные факты свидетельствуют о том, что старец превратил во имя религиозной идеи жизнь двух юных существ в подготовку к раннему переходу в «мир иной». Так на состояние двух девочек-наследниц был воздвигнут тот самый Шамордин монастырь, о котором с такой симпатией пишет Вл. Солоухин. Не надо думать, что подобная позиция, особое аскетическое мироощущение, свойственное оптинским старцам, были чисто индивидуальным явлением. Сам факт издания писем старцев Козельской Оптиной пустыни, любование вышеприведенными поучениями и событиями в литературе вокруг оптинского старчества претендовали на превращение антигуманных поучений в средство воспитания в массах аскетического отношения к земной жизни, превращения ее в подготовку к загробному бытию, насаждения покорности существующему социальному строю.

«Житие ангельское». Обратимся теперь к стилю старческого духовного руководства, о котором с таким благоговением пишут иногда некоторые современные почитатели оптинского старчества. Постоянно окруженные людьми, домогающимися у них совета и благословения, уверенные в своем праве распоряжаться чужой жизнью на основе благодати свыше, старцы были, как правило, капризны и своевольны. С монахами и посетителями они церемонились мало. Первый оптинский старец Леонид (Наголкин) был, судя по свидетельствам его биографа, человек малообразованный, грубый, своевольный. Он мог позволить себе разные выходки. Набор историй, носящих нередко анекдотический характер, подтверждает это. «Эка остолопина идет!» — говорит Леонид при виде барина, хвалившегося, что старца насквозь увидит. Разумеется, по законам жанра вольнодумный барин «затрясся, как лист, и после плакал и каялся». «А, арясина, пришел», — говорит старец другому монаху, вернувшемуся в Оптину. Биографы Леонида, выпустившие о нем книгу в 1917 г., вынуждены были признать, что поведение его доходило до юродства, и людям приходилось слушать «как бы неприличные речи» старца. Под пером защитников православия грубость, неотесанность, самодурство старца предстают, конечно, в наилучшем свете: «Сам Господь умудрил его под видом буйства Христа ради приносить душевную пользу ближним».

Если посмотреть, намного ли изменился стиль «духовного руководства» хотя бы в течение XIX в., то принципиальных отличий мы, пожалуй, не заметим. Письма старцев Макария и Амвросия, которые, считаются интеллектуальной и нравственной вершиной старчества, оборачиваются против них разоблачительным материалом огромной силы. Хотя на старцев нападали приступы самоунижения (Макарий, например, называл себя «греховным блатом (болотом. — Авт.), источающим смердячую воду»), послания их наполнены упреками и ругательствами в адрес своих корреспондентов. Проповедь смирения и покаяния, кочующая из письма в письмо, резко противоречит практике отношения старцев к реальным, живым людям, которых они постоянно осуждают, не стесняясь в выражениях. «Дура ты из дур, — пишет Амвросий монахине, усомнившейся в одном евангельском положении. — Смирись, оставь безумие свое...»

Когда поток посетителей, жаждущих получить утешение, напутствие, совет, надоедал старцам, то на смену показной филантропии приходили досада и раздражительность.