— Вот как, — произнес председатель и задумался. — Вот как, — повторил он и остановил взгляд своих серых глаз на лице Степана.

По спине Дрынова пробежал холодок. Прежний председатель не мог так строго смотреть, а этот… «Вот как, вот как», — забилось сердце. «Нет, пяти трудоднями, видать, не отделаться». «Вот как, вот как», — стучало в висках.

— Если не будете против, я предлагаю… — Козлов повернулся к членам правления, — я предлагаю не допускать товарища Дрынова до колхозной работы две недели.

Степан сначала не понял смысла слов председателя. А когда вник в них, то сначала удивился, что легко отделался, а потом испугался.

Колхозники тоже были удивлены столь, казалось бы, нелепым наказанием. Подобного они никогда не слыхивали. Мыслимо ли, человек прогулял, а ему еще дают две недели отдыха.

— Теперь ты можешь махнуть в эту… как ее… санаторию. На ванны, — шутил шорник Евсей, когда они со Степаном выходили из правления. — Там, говорят, пей этого самого… нарзана бесплатно. Сколько хошь.

Раньше Степан Дрынов как-то не успевал насладиться прелестью русской осени. За работой некогда было любоваться золотом увядающих лесов и полей, сизым от марева горизонтом и небом, словно бы слегка посыпанным известковой пыльцой. Теперь, когда он вот уже как три дня отстранен от работы, от нечего делать выходил в огород и на все смотрел жадными, но печальными глазами. Увидел зарево листьев, открыл, что пруд в саду удивительно напоминает холодный серебряный полтинник, брошенный в костер осени. Но на душе у него было неспокойно, словно бы утерял что-то. Но что?

По дому он все переделал: докопал картошку на приусадебном участке, поправил печную трубу, вставил выстегнутые ветром в хлеву стекла… А больше, кажется, делать нечего. На улицу, а тем более вправление колхоза, он не показывался. Совестно. Если раньше ходил туда почитать газету, то теперь оставался в неведении текущих событий. «Ходишь, как неприкаянный, — думал он, — даже газетки нет, поскупился выписать. Эх-хе-хе…». Заметил, что аппетит стал похуже. Если раньше за обедом съедал по две тарелки борща, то теперь одной не мог осилить.

— Степан, а Степан! — кричала в полдень жена, приглашая обедать.

Он шел с огорода в избу, хмурый садился за стол. Молча придвигал тарелку, молча резал хлеб. А сегодня даже в глаза сыновьям немножко стеснялся смотреть. Он слышал, когда подходил к крыльцу, как старший Гаврюшка, второклассник, в сенях пытал мать: «Папаня третий день дома. Болен он, а? Скажи, мамка, болен?». «Здоров, чего ему сделается», — отвечала Мария Васильевна. «Так почему же он не в поле, а?..».

За обедом Степан прикинул, сколько трудодней потеряет за две недели. Выходило что-то много, не меньше тридцати. Дрынов работу любил, выполнял ее хорошо, зарабатывал изрядно. «А сколько же потеряю в переводе на деньги и хлеб?» — мелькнуло в его голове. Начал подсчитывать. Арифметика была несложной. Тридцать помножить на десять, будет триста рублей… «Триста!»

Степан посмотрел на жену, знает ли она, во что обойдется им его двухнедельное безделье. Мария Васильевна утирала нос шестилетнего Федюньки и не заметила тревожного взгляда мужа. «А хлеба?.. По пять килограммов зерна… Итого будет сто пятьдесят! Овощи, подсолнечное масло… Сено…». И только тут Степан полностью почувствовал всю суровость наказания. «Рублем бьет председатель… А, черт с ним, вынесу», — решил он, вставая из-за стола.

Но выносить становилось все трудней и трудней. Степан начал скучать на своем огороде. Днем в деревне не оставалось почти ни души, даже ребятишек не было видно. Изредка протюкает из конюшни в поле или из поля в конюшню деревяшка шорника Евсея и опять тихо. А из поля ветерок несет запах горевшего жнивья, хорошо знакомая гарь приятно щекочет ноздри. Степан мог поклясться, что в ее запахе он отчетливо различает слабый запах человеческого пота.

— Нет, не могу больше, не могу, — хватался он за грудь. — Да, може, у меня кроме колхоза больше ничего и нет. А они меня так… Не могу.

Перед вечером Дрынов подкараулил Гришу Половинкина, проходившего по улице. Высунулся в окошко, тихо окликнул бригадира, стараясь скрыть чувство обиды и неловкости.

Гриша подошел к дому Дрынова. Ватная телогрейка нараспашку, на голове шапка.

— Что стряслось? — спросил он, нахмурив белесые брови и в упор посмотрел на Степана, как это делал председатель Федор Козлов.

— Дай наряд, любой, — попросил Дрынов. — Вот тут щемит, — показал он на грудь, — Вникни.

— Не могу, — ответил бригадир. — Правление ж решило.

— Куда угодно посылай.

— Не уполномочен отменять приказ председателя.

— Э, тебе не понять, — махнул рукой Степан. — Поройся в земле с мое, тогда…

Что «тогда» — Гриша недослышал. Степан круто повернулся от него и скрылся за углом. «Ну и характерец», — произнес Гриша и поймал себя на том, что точь-в-точь повторил слова председателя колхоза.

Придя в контору, Гриша рассказал Федору Козлову о встрече со Степаном.

— Говоришь, просился на работу? — переспросил председатель, ослабляя на шее галстук. — Это хорошо. Неплохой он человек, брат Гришка. Такие за землю крепко держатся, хотя, порой, и отрываются от кормилицы.

— Так, может, дать наряд? — неуверенно спросил он.

— Нет, нет, — поспешно ответил председатель. — Обождем.

— Чего же ждать? Вы же сами говорите, что человек он хороший, — удивленно вскинул Половинкин голубые глаза на Козлова.

Председатель улыбнулся:

— Правильно сказал тебе Дрынов, что многое тебе еще надо понять.

Гриша подвернул русую прядь волос под шапку и ничего не ответил.

…Прошла неделя. Степан тосковал пуще прежнего. Даже дважды не пришел обедать. Хотя жена его ни в чем и не упрекала, но по косым взглядам он понимал, что у нее на душе. Она мало находилась дома. Придет, сготовит обед, накормит детей и опять в поле. Словно стыдилась подольше оставаться наедине с ним… А ветерок с полей все нес и нес знакомую осеннюю гарь, еще сильней тревожил душу. Степан смотрел на свои ставшие почти белыми руки и невесело усмехался. Приходили на ум потерянные не за нюх табаку трудодни, косые взгляды сельчан… «Да что я подлец какой, чтобы так меня тиранить? — кипятился он. — А, была не была! Все пойду выложу».

…Когда Степан переступил порог правления, у него был такой вид, что нельзя было не