круглым подбородком подаренный Филькой танкошлем… А там, в родной деревне, встретит его усталая мать, всплеснет руками…

Свою непоправимую вину Пашка осознал только теперь, испуганно следя за отмытым от нигрола и сажи Филькиным кулаком.

— Без плуга мы здесь лишние! Понял? Трактор без пользы проторчит весь сев. Когда Дунайка-то спадет? К концу весны. Это тебе не какой-нибудь пароконный плужишко, который в лодке переправишь… Тюря ты с мутным квасом…

— Так его же не было рядом с трактором… Вот и забыл.

— Помнить надо!..

— Послушай, Филипп, кулаком да глоткой ошибку не исправишь, — вдруг раздался за спиной тракториста голос бригадира-полевода Степана Волкова, крепко сколоченного рябоватого мужчины. — Стоял я тут за углом и слушал твое художественное чтение. До чего ж, думаю, у парня язык натренирован. А ты вникни, кто тут виноват и как выйти из этой истории.

— Как, хотел бы я знать? — огрызнулся Филька. — Может, понтоны у тебя есть? Дай вон шорнику наряд, — кивнул он на подходившего к ним старика, — враз наведет.

— Думать надо, Филипп, — не обидевшись за издевку, сказал Степан. — Думать. Дело-то серьезное, не сегодня-завтра в поле надо выезжать.

— А, черт возьми! — опять выругался Филька и наотмашь сорвал с головы Пашки танкошлем. — Не достоин ты его. Попроси у матери платок.

…А бурые с большими синими пятнами льдины все несло и несло по широкой Дунайке. Ослепительной белизны облака отражались в широких разводьях, и от этого казалось, что вся река забита льдом. Пашка стоял у раскрытого окна, прислушивался к крику журавлей и с каким-то укором смотрел на Дунайку, как бы поторапливая ее катить свои голубые воды. Филька лежал на кровати, у дверей, и казалось, ничем не интересовался и ни о чем не думал. Он не видел, как из-за поворота показалась группа девчат, идущих с очистки зерна. Пашка заметил среди них Тоньку Снегиреву и только хотел сообщить об этом Фильке, как в окно ворвались задорные голоса:

Идет Филя по деревне, Идет, улыбается. Оказалось, зубы вставил — Рот не закрывается.

Филька даже привскочил. Он хотел подбежать к окну, но своевременно спохватился, так как на собственном опыте убедился, что этим можно нажить еще большую неприятность. Он лег опять, закинул ноги на спинку кровати и сердито заметил Пашке:

— Закрой окно… Напустил тут холоду.

Филька по голосу узнал Тоньку Снегиреву. И его больше обидела не частушка, а то, что ее вместе с другими девчатами пела Тонька. «Может, она и сложила эту частушку», — мелькнула в голове тревожная мысль. Тонька не была его невестой. Филька с ней даже ни разу не прошелся по широкой деревенской улице под ручку, но это была единственная девушка, в присутствии которой он не то чтобы робел, но как-то стесненно себя чувствовал.

— Паша, — произнес вдруг Филька, — ты знаешь, что нам будет, если плуг не добудем?

— Знаю, — ответил Пашка, обрадовавшись, что старшо́й, наконец, заговорил с ним по-человечески.

— Нет, не знаешь. Молод, — возразил Агафьин и продолжал: — А будет то, что сначала в РТС пропесочат, потом вызовут в определенное место и спросят: «Фамилия? Судился раньше? Нет? Хорошо. А теперь будете судиться за срыв весенне-посевной кампании». И так далее. Ясно? Потом отрубят три, а то всю пятерку… Загремят Пашка с Филькой туда, где, примерно, Макар телят не пас.

— Пугаешь, — неуверенно произнес Пашка, устремив большие серые глаза на Агафьина.

— Конечно, пугаю, — простодушно признался Филька. — Судить, может, не будут, к ругани мне не привыкать… да и не в этом дело…

— В чем?

Филька не ответил и отвернулся к стене.

Перед вечером к трактористам зашел колхозный шорник дед Евсей.

— Как дела, механики? — загудел Евсей, проходя в передний угол. Заметив, что никто не отвечает, продолжал: — Дела у механиков — надо бы хуже, да некуда. Без плуга не напашешь хотя, да, вольнее без работы себя чувствуешь… Для некоторой молодежи это — первостатейное дело. Машину, конечно, к другому можно приноровить… Возьмем хотя бы куриный помет на поле возить… Прицепил к трактору ребячью тележку и дуй на всех четырех скоростях, потому как в бригаде этой самой птицы всего штук сто. На два рейса хватит. А потом воду пахарям можно подкидывать… Напиться с устатку. Всей работы на час. Остальное время лежи да поплевывай в потолок… А мы уж как-нибудь все двести гектаров на лошадях поднимем. Вот и выходит, что самым главным механиком на данный момент оказываюсь я…

— Застегни свой рот, дед, — не выдержал Филька. — Развел тут воду на киселе, механик сыромятных ремней. Без тебя тошно.

— Это хорошо, — отозвался шорник, поглаживая бороду-лопату. — Люблю сердитых. — И вдруг сам сердито: — Кричишь ты вот белугой астраханской, а того не знаешь, что помочь вам пришел. Угости папироской, что ли.

— Сам последний окурок сжег. Забыл второпях купить, — ответил Филька.

— Закури моего в таком разе, — миролюбиво предложил Евсей, достав из кармана ватных шаровар кисет.

— Это можно, — Агафьин встал, подошел к столу, взял из протянутого кисета изрядную щепоть коричневого самосада, свернул козью ножку. — Что скажешь? — невесело усмехнувшись, спросил он шорника.

— Есть тут у меня идея одна… Только обмозговать надо.

— Давай, дед. Идеями неплохо перед севом заправиться. Паша, присаживайся поближе, агитатора послушаем.

В это время открылась дверь, и порог переступил Степан Волков. Проходя под полатями, он нагнул голову — ростом был не обижен.

— Э, ты уже здесь, — обратился он к деду Евсею. — Вот мы и подумаем, как самих себя выручать. Так что ли, Филипп Яковлевич?..

Фильке польстило такое обращение. Он гостеприимно предложил:

— Закуривай, Степан Никитич, у деда крепачка. Вот горлодер, так горлодер, нутро рвет. Не табак, а чистая борона.

— Плуг тот на несколько частей разбирается? — закуривая, спросил Степан Волков. — По отдельности, в лодке, может, перевезем, а?

— Корыта порядочного в деревне не сыщешь, а он — лодка. Пятьсот килограммов самая большая деталь, длина около пяти метров… Я уж об этом думал, — ответил Филька.

— А плот?

— Не