на свою горку… благо она уже вытаяла.

Изосим Валуев у нас известный человек. Его именем даже одно местечко назвали, то, что о поле за овинами. А удостоился этой чести Изосим за свою работу. Пахал он как-то, присел отдохнуть, да и уснул, на поле пришел Петр Васильевич, а от Валуева сонного дым валит. Вскочил Изосим и ну одежду тушить. «Увозился так, что только присел — и разморило, — оправдывался он после. — Спал недолго, цигарка не успела еще потухнуть». Какая там цигарка, если обе полы телогрейки сгорели и валенок занялся. С тех пор и назвали место, где он спал, «Валуевой горкой», хотя эта горка чуть побольше кочки.

Во время этого разговора кто-то крикнул у входа:

— Бригадир здесь?

И в кузницу ввалился Изосим Валуев, с заячьей шапкой в руках.

— Легок на помине, — откликнулся дядя Платон и сплюнул в кучу углей.

— Ну? — встретил Петр Васильевич Изосима. Он это спросил так, как будто знал, что Изосим никогда не принесет ему счастья.

— Ну? — повторил бригадир.

Изосим Валуев два раза хлопнул шапкой по косяку и показал на свои новые валенки с галошами:

— Не пробрались… Воды — жуть!.. Наледь выступила. Лошадь упирается, не идет в воду… Боится, значит… И вот, приехал без сена…

— Как это «без сена?» — спросил бригадир.

— Эх, Петр Васильевич, не надо было на болоте стога метать, — сказал дядя Платон.

— А, может, хватит того, что в сараях, — сказал Изосим. — Смотрите, какая дружная весна… Дед Афоня бает: «Если о Евдокею курица напьется, то в Егория баран наестся…». Дотянем до Егория, а?..

— Хватит, — хлопнул Петр Васильевич рукавицей по колену. — Пора бы забыть Егориев да Евдокий. На руках сено вынесем!

— Пусть другие идут, а я…

— Пойдешь! — закричал бригадир на Изосима, — первый пойдешь! Это ты в прошлом году на сенокосе метал стога где попало.

Изосим что-то напоминал о своих новых валенках с галошами, о медали, полученной на фронте, говорил о несправедливости… Петр Васильевич долго сердился, потом упрекнул Изосима за то, что у него не душа, а обвалившаяся шахта, и долго еще надо ее разрабатывать.

Скучно нам стало слушать ругань. На улице было так хорошо, так пригревало солнце, что хотелось идти далеко-далеко, за Валуеву горку, туда, где вспухает вода голубой Дунайки.

III

Председателя нашего колхоза пропечатали в областной газете. Об этом узнал я от мамы, когда она с работы пришла. И, знаете, кто пробрал Тихона Петровича? Зозулиха! Все удивились: многие думали, что она не умеет писать.

— Зозулиха везде успеет. И правильно, — сказала мама. — Вот я тоже поставлю вопрос об удобрениях под кукурузу. Скоро сеять надо, а их у звена нет.

Но мама собирается ставить вопрос не в газете, а на колхозном собрании. И, я знаю, поставит. Ведь она у меня языкастая — каждый это знает.

Я сказал о газете Мишке.

— Подумаешь, — ответил Мишка. — Давно сам знаю.

— Откуда? — удивился я.

— А Тихона Петровича сегодня видел. После критики он завсегда к нам в Дорожайку приезжает. Ух, и кричал же он на Петра Васильевича, — рассказывал Мишка. — А бригадир совсем не виноват. Петр Васильич два раза ездил в город за рамами для парников, да только их там не дали, сказали, что денег председатель не заплатил. Теперь-то он заплатит, будь спокоен.

В этот вечер я пришел домой позднее, чем приехали с вывозки навоза комсомольцы. Мама опять было на меня замахнулась. Но это ничего: она еще за всю жизнь меня ни разу не ударила. Говорит, некогда, а вот отец давно бы отстегал. Это она тоже напрасно. Я знаю: отец у меня был добрый. Я часто смотрю на его фотокарточку. Он в погонах, с орденами. Такие с маленькими не дерутся.

Ночью я видел сон: будто кругом растаяло, солнце светит. Тихон Петрович сидит у пустого парника, а рядом с ним Зозулиха пишет статью в газету. Он упрашивает ее не писать, подождать до Егория, грозит, что утопится в Дунайке. Но все обошлось: не утопился, так как настало утро, и меня разбудили.

Мы с Мишкой с вечера решили идти после уроков к бригадиру просить работы.

— Не даст, — убежденно сказал Мишка. — Скажет, маленькие.

— Какие же мы маленькие? — возразил я. — Посмотрел бы ты, как я из печки ведерный чугун достаю, когда мамы дома нет. Я сильный.

— А он видел? — спросил Мишка.

— Что видел?

— А как ты чугун доставал.

Я пожалел, что бригадир этого не видел.

— Ну, так нечего и соваться, — сказал Мишка, но потом передумал: — А все же попробуем.

Петра Васильевича мы нашли на конюшне, но спросить постеснялись, так как он разговаривал с дядей Колей, Мишкиным отцом.

— Кавалерия, значит, в плуг готова? — спрашивал бригадир.

— Наголо, — ответил дядя Коля. — Только вот овсеца подбросьте. Потому — перед атакой положено.

Дядя Коля всегда непонятно говорит. Это у него с войны. В деревне рассказывают, что дядя Коля служил в кавалерии и просто помешался на лошадях.

Бригадира мы все же подкараулили. Петр Васильевич долго смотрел на нас, а потом рассмеялся:

— Куда я вас пошлю? — говорил он. — Навоз вывезен, семена дочищаем, золу комсомольцы выскребли из всех печей. Разве вот к дяде Платону заместо Изосима Валуева? Хотя — нет: он, говорят, неплохо помогает… Хорошо, даю наряд — идите учить уроки. Живо!

Хотя Петр Васильевич и хороший человек, но мы на него обиделись. Когда летом идем из лесу с ягодами, всегда угощается. Вот теперь пусть-ка попросит…

В овощехранилище мы пришли к вечеру. Там работала Мишкина мать, и он хотел сообщить, что Хохлатка снесла двухжелточное яйцо, большое, как гусиное. Тут были Зозулиха, Оноприха и еще несколько старух. Они разбирали картошку, крупную клали в одну сторону, мелкую — в другую, среднюю — в третью.

— Мам, зачем так? — спросил Мишка.

— Это для машины, Миша, — ответила она. — Картофелесажалкой называется. Впервые у нас нынче такая будет.

Потом Мишкина мать попросила помочь, и мы остались. Я быстро научился сортировать, а вот Мишка, прежде чем