их извивались в диком танце едва различимые человеческие фигурки.

Призраки парили над крышами, скользили вдоль улиц, проникали сквозь стены в квартиры, и только мир моих снов оставался для них недоступным. Приходила ночь, я забирался в кровать, натягивал на голову одеяло и засыпал. Сон подхватывал теплой волной, и быстрое течение уносило меня в мир, где нет гостей и завода.

Мне часто снился один и тот же сюжет об отце.

Я встречаю его в незнакомом городе, на улице, заполненной шумной веселой толпой. Отец, как обычно, бледен, щурится от яркого солнца. Мы входим в подъезд многоэтажки, по гулкой лестнице поднимаемся на верхний этаж и на балконе одной из квартир продолжаем разговор, начала которого я не помню.

– Ты наконец понял? – Отец, перегнувшись через перила, смотрит вниз. Под балконом течет нескончаемая людская река, доносится шум голосов, смех, крики, плач.

– Да, пап, – отвечаю я. – Сны хранят энергию бессознательного.

– Не нужно говорить сложно о простом. – Отец морщится. – В снах живут наши эмоции, желания и мечты.

– И гости питаются ими?

– Да. Гости питаются нашими снами.

Отец закрывает глаза, и я вдруг вижу на его лице сетку глубоких морщин. Как я раньше не замечал, что он состарился?! Седые волосы, высохшая кожа обтягивает скуластый череп. И не отец это вовсе, а старик, встретившийся мне на городской окраине.

Просыпался я рано. Поток сновидений выбрасывал меня в явь. В кромешной темноте комнаты зеленым светились цифры будильника. Обычно они показывали: «06–00». Лучшее время, чтобы успеть встать и собраться.

Мой дневной маршрут шел от подъезда дома к ремонтной конторе. Я получал заказы на день, выводил из гаража велосипед с коробкой инструментов в багажнике и отправлялся по адресам. Колеса скрипели в тишине еще спящего города. Яркие полосы на рукавах спецовки коммунальной службы отбрасывали блики в лучах утреннего солнца. Приходилось менять сгнившую проводку, сгоревшие лампочки и розетки. Я возвращал людям искусственное освещение, но, увы, не мог пролить свет на то, в каком мире они живут. Большинство не хотело слышать правду, за исключением тех, кто был готов ради нее умереть.

Старик жил в пригороде в пустом двухэтажном доме на несколько квартир. Я работал на вызове неподалеку и заметил в окне высохшую фигуру. Вероятно, прошло около месяца, как он бросил завод. Его тело одряхлело, зубы и волосы выпали. На почерневшем лице живыми оставались только глаза. Старик почти не ходил и целыми днями сидел у окна, наблюдая за тем, как медленно растворяется пелена морока.

Обычно я заезжал к нему в конце дня, кормил, протирал влажной губкой тело. И пока на плите грелась вода, мы на разные лады вели один и тот же нескончаемый разговор.

– Подумать только, – сипел старик, – я прожил больше ста лет и, оказывается, уже забыл настоящую жизнь! Парень, ты должен остановить их! – Он смотрел туда, где над городскими кварталами парила черная пирамида. – Так не может продолжаться!

Голова его тряслась, он заходился в сухом кашле. Я подносил к его губам стакан с водой, старик пил и затихал.

– Ты же знаешь, – отвечал я, – если завод исчезнет, то город умрет…

– Есть вещи пострашнее смерти… – Старик прерывал меня, поднимая ослабевшую руку. – Ты должен найти депо.

Пока хватало сил, он много рассказывал о жизни до гостей. Оказывается, раньше на пустыре действительно стоял завод. К нему по рельсам шли составы с сырой нефтью, обратно – с горючим. Старик с первой нашей встречи бредил, что за городом есть старое депо с цистернами, полными топлива.

– Нужно только столкнуть состав… – Он порывался встать. – А там вагоны сами под горку докатятся до пустыря.

Старика трясло, я укрывал его одеялом и пытался кормить жидким супом, а он бормотал что-то бессвязное об огне и свободе. По его щекам текли слезы, смешиваясь на подбородке с желтыми струйками бульона.

В тот день, когда он умер, моросил холодный дождь. Коммунальная бригада грузила в фургон завернутое в целлофан тело, а в небе, перебирая щупальцами, висели безмолвные призрачные фигуры, будто стервятники, слетевшиеся на падаль.

Но старик не врал. Я нашел на пустыре железнодорожные пути и вдоль них за несколько часов добрался до покрытых лесом холмов. На склонах среди деревьев виднелись серые остовы зданий. Из высокой, по пояс, травы торчали покореженные ржавые конструкции. Похоже, люди здесь давно не появлялись. Никто не хотел отлучаться далеко от завода, чтобы не пропустить свою смену.

Рельсы под небольшим уклоном уходили в самую чащу. Сквозь ветки гигантских кустов проглядывали круглые бока вагонов. Я долго пробирался вдоль состава. В нем оказалось тридцать цистерн, и на каждой среди лохмотьев облупившейся краски проглядывала надпись «БЕНЗИН».

Природа здесь давно воевала с железом. Я потратил остаток дня, чтобы хоть немного расчистить колею, а после выбил из-под колес первого вагона прикипевшие к рельсам тормозные башмаки. Состав не сдвинулся с места, скрепленный ветками и корнями кустов. Я пошел к последней цистерне, залез под днище и налег на ржавый вентиль. Маховик поддался неожиданно легко, в землю ударила рыжая струя с резким дурманящим запахом. Вниз по путям потек зловонный ручей.

Уже в сумерках я поджег траву в ста метрах от состава и, взбежав на ближайший холм, наблюдал, как огонь подбирается к рельсам. С холма хорошо просматривался город. В окнах уже зажегся свет, на улицах горели фонари, и только в центре темным пятном выделялась туша завода и чернела зависшая над ним пирамида.

Огонь подобрался к вагонам. Под ними, выжигая кусты, взметнулось бурое пламя. Холм окутал удушливый дым. С оглушительным скрежетом цистерны тронулись с места, и состав покатился вниз, набирая скорость. Вскоре вереница вагонов скрылась в низине. Через долгих двадцать минут цистерны показались снова – уже на пустыре рядом с заводом – и на полной скорости врезались в его черное уродливое тело.

Вагоны вздыбились, налетая друг на друга. Дырявый куб завода выгнулся и начал оседать, превращаясь в бесформенное месиво. Вокруг него распустились багряные бутоны взрывов. До холма долетел глухой рокот, и оглушительный хлопок заставил меня зажать уши. Яркая вспышка выхватила из сумрака городские кварталы. Взрыв вздулся гигантским пузырем, поглотив завод и большую часть пустыря. Языки пламени взметнулись к пирамиде, и та вспыхнула, словно бумажная.

Над городом повисло пылающее треугольное солнце. Крыши домов окрасились красным. В небе то и дело появлялись яркие вспышки: это сгорали призраки, летевшие, словно мотыльки, к пирамиде. Она медленно оседала, подминая обугленные руины завода. У самой земли пирамиду перекосило, она врезалась в дом на краю пустыря и начала распадаться на части. Горящие обломки рушились, вздымая облака пыли, земля дрожала, по округе разносился непрерывный грохот.

Через час все закончилось. Город превратился в темную массу без единого огонька. Лишь изредка что-то вспыхивало и гасло в обломках пирамиды.

Назад я вернулся утром, как рассвело. По пустынным улицам ветер гонял пепел и черную пыль, нос щипало от гари. Наш дом сверху донизу покрывали кривые полосы копоти. Мать встретила меня в коридоре.

– Слава Богу, с тобой ничего не случилось! – Она кинулась мне на шею, как только я вошел. – Я уже не знала, куда бежать. Ты видел, как завод взорвался?

– Да, мам. Это я сделал.

– Что? – сдавленно прошептала она, опустилась по стенке на пол и так и осталась сидеть.

Я прошел в свою комнату и сдернул с окна черную тряпку. Небо затянуло серым, накрапывал мелкий дождь. Казалось, весь город собрался на пустыре. Люди, как муравьи, копошились на обломках пирамиды, тщетно ища свои потерянные жизни.

* * *

Мать умерла через месяц, когда начались первые заморозки. Перед самой смертью она шептала, что наконец увидит отца. Я нес ее тело по улицам мертвого города, и дома провожали нас пустыми глазницами окон. Истошно выли собаки, лишившиеся хозяев. Руки мерзли, изо рта, словно дым, вырывались облачка пара. Согрелся я лишь у печи крематория. Сжег все дрова, что смог раздобыть в округе, и от моей прежней жизни осталась горстка серого пепла.