Шрифт:
Закладка:
Я – семя! Я – садовник! Я – Сеятель!
Бессонница
«Сон надо заслужить!» – любил повторять мой отец. Сам он, как и все, никогда не спал, но принадлежал к тому типу верующих, что поддерживают в себе веру, убеждая других. Конечно, все читали брошюрки с яркими картинками, где рассказывалось о том, как один человек жил праведно и заслужил ежедневный сон, а некоторые добрались и до толстых книг без иллюстраций, но никто не увлекся идеей сна так, как отец.
Удивительно, что он, будучи взрослым, продолжал всерьез верить. Обычно детские мечтания о сне иссякают к школе, когда реальная жизнь, словно спрут, опутывает и топит в ежедневной рутине. Но отец, несмотря ни на что, грезил «иными мирами», куда человек сможет попасть, если заснет. Мне было невыносимо смотреть, как он истязает себя голоданием и подолгу неподвижно лежит в ритуальной кровати, ожидая, когда сон придет и унесет в прекрасные дали.
Поначалу я злился, считая, что отец крадет время у семьи и работы. Мы могли хотя бы изредка гулять по ночам, как другие отцы и дети. Но потом я успокоился. Взял пример с матери. Она приняла условия игры: шила бесполезные подушки и постельное белье. Все эти «простыни», «наволочки» и масса других непривычных слов прочно вошли в наш обиход.
В книгах пишут, что еще сотню лет назад люди вообще не могли обходиться без сна. Время жизни сшивалось из лоскутов сонного оцепенения и спешного бодрствования. По ночам человеческие жилища погружались во тьму, наполненную неподвижными телами. Сон, подобно болезни, проникал в человека еще в утробе матери и не отпускал до самой смерти.
Все изменилось, когда в городе появились «гости». Одни говорили, что гости всегда были рядом, другие толковали о небесных огнях и порталах. Так или иначе, гости подарили человеку вечную молодость и работу на заводе. Люди перестали болеть и стареть – взрослели до тридцати лет, а после человеческие тела замирали подобно декоративным растениям и больше не менялись. Вдобавок мы больше не спали и получили в день еще восемь часов активной жизни.
На стене нашей многоэтажки висел выцветший плакат: отец, мать и ребенок идут, взявшись за руки, и улыбаются. Верхний угол плаката оторвался, но все же угадывалась надпись: «Еще больше времени для вечной жизни!». В самом низу кто-то размашисто намалевал черной краской: «Они украли наш сон» – отголоски споров первых лет после пришествия гостей. Спустя столетие уже никто не обращал внимания ни на плакат, ни на надпись. Колесо истории повернулось безвозвратно.
Даже когда гости исчезли, мы продолжали следовать заведенным ими правилам. Люди сами устраивали свою жизнь, но она по-прежнему вращалась вокруг завода. Все получали профессию – у нас были оранжереи, теплицы, скотные дворы, ателье по пошиву одежды и ремонтные мастерские. Но при этом раз в три дня каждый отрабатывал свою смену в заводских цехах. К тому же завод питал город дармовым электричеством. Люди отказались от чадящих печей и коптящих моторов. Наступил век чистого воздуха и здоровья.
Жизнь изменилась, но суеверия и архаичные верования продолжали просачиваться в человеческие умы, словно дым от потухшего костра в щели нового дома. Люди жаждали снов и тешились воспоминаниями о прошедшем золотом веке. Тайные секты, подпольные типографии и рынки антикварных книг – все это непостижимым образом уживалось с гостями и дарованным человечеству бессмертием.
Доходило до того, что некоторые бросали завод. А ведь работа на заводе и давала вечную молодость. Даже младенцев после рождения несли в заводские цеха, чтобы приобщить к бессмертию. Стоило раз-другой пропустить смену, как старение съедало человека с жадностью голодного зверя. Тело быстро слабело, тряслись руки, появлялась одышка, кожа сморщивалась, ухудшалось зрение и путались мысли. Фанатиков это не пугало. Как выброшенные пожухлые цветы, они лежали по темным углам квартир в ожидании сонных грез. Но, заснув, уже не могли проснуться. Коммунальные службы находили целые дома, заполненные высохшими мумиями. Говорят, так закончили все, кто еще помнил жизнь до гостей.
Я благодарил судьбу за то, что отец не пошел по этому пути. Мы воспринимали его увлеченность сном скорее как хобби. Казалось, он и сам постоянно балансировал между верой и безверием: то ревностно соблюдал ритуалы и предписания (лежал в кровати, читал в положенные часы главы из сонника), то месяцами даже не подходил к книжной полке. Никто не подозревал, насколько хрупко в нем это равновесие.
В то лето мне исполнилось пятнадцать, и на заводе я перешел за взрослый станок. Один хохмач в моей смене, узнав об отце, повадился отпускать шуточки: «Эй, смотри не усни! Не заразись снами от своего папаши!» Однажды я не выдержал, на меня будто затмение нашло. Помню, как сижу на хохмаче и луплю его по окровавленной морде. Потом бьют меня. Горячая боль растекается под ребрами, вокруг мечутся мутные тени, стены вращаются, и я из последних сил ползу в темноту.
Отец сутками дежурил возле моей палаты, приносил апельсины и яблоки, готовил по собственному рецепту раствор стимулятора для заживления тканей, менял капельницу и все расспрашивал, видел ли я что-нибудь, пока лежал без сознания. В старых книгах написано, что сон подобен смерти, а я тогда мог и не очнуться.
Меня брала досада, что отец не для меня старается, а изображает заботу ради своей веры. Обида терзала, не давая покоя. Конечно, я ничего не видел, но соврал о другом небе и Земле, где нет ни города, ни завода, и о том, что встретил особых людей, которые ходят по снам, будто двери между комнатами открывают. То ли придумал, то ли вспомнил из отцовских книг.
Капли нехотя отрывались от горлышка стеклянной бутыли и стекали по трубке в набухшую вену на сгибе руки, и пока в мою кровь вливалось лекарство, я врал без умолку и смотрел, как отец волнуется, как радуется, что вера его подтвердилась и жизнь прожита не зря. Глаза отца блестели, даже румянец выступил на вечно бледных щеках.
Хотел ли я того, что случилось дальше? Не решаюсь копаться в потемках души: кто знает, каких монстров там можно встретить? Следователь рассказывал, что многие видели, как отец поднимается на крышу, но никто не заподозрил неладное. Потом уж дворники нашли его тело внизу среди кустов. Из-за моего обмана отец решил контрабандой пробраться в мир сновидений.
Хоронили скромно. Из родственников были я и мать. Тело положили на деревянный поддон, крематорский работник говорил монотонно и длинно. Я вглядывался в застывшее лицо отца. Казалось, на черных крашеных досках лежал незнакомый человек или восковая мумия, спящая вечным беспробудным сном. Заиграла нестройная музыка. Когда звуки стихли, гроб медленно погрузился в печь.
С кладбища вернулись поздно. В тот вечер на заводе случился скачок напряжения, и весь город остался без света. Мы молча сидели в гостиной в кромешной темноте. Горе придавило каждого по-своему, и каждый переживал его в одиночестве, отделенный друг от друга плотной непроницаемой тьмой. Подумалось, может быть, так и выглядит сон: будто смотришь в закрытые веки.
Электричество дали ночью. В гостиной, ослепляя, вспыхнула люстра, на кухне загудел холодильник, за стеной у соседей заиграла музыка. Дом ожил, словно повернули ключ в механическом пианино. Я прошел по квартире, гася в комнатах лишний свет. Сбавил шаг у приоткрытой двери отцовского кабинета. Сквозь щель виднелась густая темень.
Зашел. Нашарил выключатель. Половину комнаты занимала накрытая красным в желтых цветах покрывалом антикварная кровать, сколоченная из полированных дубовых досок, с толстым матрасом, белоснежной простыней и одеялом. В окружающей обстановке она казалась инородным предметом. Небеленые серые стены, цементный пол, занавешенное черной тряпкой окно. С потока на длинном изогнутом шнуре свисала лампочка без плафона. Свет желтый и тусклый. Деревянный письменный стол, табурет, полки с книгами.
Горло сдавил спазм. Я подошел к окну и сдернул тряпку. За стеклом растекалась темная пустота, в центре которой ярко горели огни
