красная пустыня наша, никуда отсюда я не тронусь, никуда.

Мы ждали позднего трамвая, ждали

события, чего-нибудь, что может

нас выведет из тупика, из онемения, в котором пребывал

сентябрь в этот год. Наш путь был не окончен и не начат.

Он снился нам как солнце подворотням сумерек, что шепчут

молитву дальним берегам начавшегося вечера. Асфальт

катил по серым водам летний календарь, окурки,

охристые жеваные листья, наши ноги – до

угла, с отбитою частично штукатуркой,

с подтеками на ржавом кирпиче.

Так и чего мы ждали? Оглядываясь, понимая,

спасение – оно лишь на мгновение, и это уловить вот

здесь, сейчас,

ты говоришь, важней, чем смысл моих слов.

Мне хочется укрыться в темной тьме, закрыть глаза и уши,

ноздри зажать, как будто бы утопленница я.

Что ты предложишь мне взамен мечтаний,

которым словно птице сводит глотку

и воздух этот, и земля, и стены? Ты мне хотел сказать

о сновидениях, что предвещают радость,

о смиренье, что как пыль, которую стирает твердая рука,

о бледных злаках, о цветах, в которых дышит солнце,

о нагих деревьях, что попали в объятья ночи,

о подземных водах, бурлящих средь корней,

и о былом, как если б его не было. Но

смерть колышется за нашими дверьми: так

предвещает ураган, среди безветрия,

нервозность серебристых тополей.

Мне не хватает света. Впрочем,

лишь отсветы возможны, знаю. Да и что

мир может дать нам вместо наших несчастий?», ты сказала.

Осень. Письмо матери

В янтарном небе – редкий всполох.

Здесь дождь щебечет, более ничто

нас не тревожит, нет. К тому же,

он сегодня. А вчера

мы о дожде не слыхивали, стольких

не ведали нюансов в его шуме.

Собаки лай, крик петуха, разбуженного молодой луной,

и ветерок, несущий запахи пустыни, лишний раз

напоминают о тебе. Как прежде всё, ничто не изменилось:

вещи

твои мы аккуратно протираем, ставим по местам. Ждет

угол твой хозяина и в наших

сердцах, – ты, сорванец, бегущий вдоль ручья

за маленькой дощечкой-кораблем.

Когда мы перестанем грезить явью,

что будет, мог бы ты сказать. Но голос,

что слышим постоянно, нам не понятен. Что ж,

мы терпеливы, и если б не язычество,

молились бы богам заморским,

в чьи земли ты ушел и не вернулся.

На них одна надежда: родовой тотем

иссох и безразличен к жертвоприношеньям. Осень

крадется медленно на наше плоскогорье; лес

становится багряным, спелым, словно абрикос, и

нежное молчание, которым

проникнуто как будто всё живое. Старый дуб

разбило молнией. К делянке

нашей зарастает тропка: реже ходим мы,

и много реже – почта. В огород

зверушки всякие повадились: то лисьи

следы, то дикобраз мелькнет среди капусты. Птицы

кружат над позолоченными кронами. В темнеющем лесу

по вечерам слышны таинственные шорохи, порой

вдруг шелохнется куст шиповника,

что за оградой, позади сарая; на сосне

прокаркает волшебный ворон,

филин ухнет в полночь, твой отец

погасит свечку, дочитав стихотворенье Тао Юаньмина.

Так жизнь течет. Мутна ее вода, и странно,

что, выросшей в горах, мне снятся реки здесь –

вширь необъятные, немые, словно глина, словно смерть.

И кто бы объяснил: сны, грусть мою, твое отсутствие и то,

что надвигается с безмолвной дрожью. В свете фонаря

платановые листья опадают, и

бабочка ночная доживает

последние часы до благовеста.

Незначительные детали

Темнеет медленно, неумолимо. Твои пальцы

очерчивают странный окоем, в котором –

шпиль, мерцающий на фоне бледного заката и деревьев,

повернутых к нам, зрителям, затылком.

Ты говоришь: вот вечер, что длится бесконечно, мои силы

не в силах выдержать его напора.

Это лето. Оно пригоршни веры нам не даст.

Лишь пыль и пекло. И без смысла

проходит каждое мгновенье.

Тихий воздух, волнуясь, пробирается в окно.

Твои слова и голос, и молитва,

которую подхватывает холодильник; и

вентилятор охлаждает твое сердце, затем мое, затем

мы молча курим. Ты говоришь:

«Мне ничего не нужно – лишь быть с тобою рядом. Пусть

не зная, кто ты и не зная ничего».

Твоя рука закроет мои веки. Ночь кончится. Сейчас же,

птицы щебечут. Монотонно

вода из крана капает. В часах

колесики вращаются и равномерно

пощелкивают: время

неумолимо. Медленно светлеет. Мое сердце

разбито вдребезги. Прости,

мне не хотелось говорить об этом, но

с каждым годом свет… он убывает. Что

можно с этим сделать, скажи, что?

Без комментариев

Жизнь течет по иным руслам. Слова

значат не то, что ты хочешь или не хочешь

сказать. Порою кажется, что жизнь

желает спрятаться, укрыться, будто

мы в чем-то перед ней повинны или

задолжали прожитые дни, и счастье,

что изредка, но всё ж нам улыбалось,

досталось слишком дорогой ценой.

Такое ощущение – вот-вот

за это спросят, потребуют возврата.

Возврата к дням, когда

мы сутки напролет сидели без надежды, без сигарет;

сгорела лампа в коридоре, нечем было заменить ее,

и потому

из темноты мы возвращались в тьму

по вечерам, ночам и даже дням, в которых,

казалось, тоже спираль разорвалась.

Ты – мое сердце. Ты –

тепло, которого мне никогда хватать не будет. Но

жизнь постоянно в стороне и дело

совсем не в том, что мы остались вне потока.

Те несколько минут или часов,

что провели мы вместе,

имеют больший смысл. К тому же,

нужно помнить, что есть нечто,

которое нам ближе, чем мы сами.

Гораздо ближе. Свет

сумеречный, сумеречный свет.

Без обратного адреса

Сны больше не мерещатся, отец,

они наваливаются грудью, как когда-то,

когда