class="v">Твоя нежная половина рассказывает, умолкает,

интересуется мной, глядит в небо, в кромешную тьму и

взгляд ее полон безнадежною верою в завтра. Конечно,

не время для долгой беседы. Спешим по домам.

И так слишком долго мое тело скитается от берега кофе

к берегу коньяка или джина, или порой пристает

к дорогому пристанищу в шумном, набитом битком клубе,

где мы слушаем джаз,

прячась за сигаретным дымом, за чьим-то плечом, за колоннами

от судьбы, что у входа по-над головами

чужими глазами ищет нас, ищет и ждет.

Начинается мертвый сезон, говорят за соседним столом

и слова вплетаются в басовые синкопы,

в тонкое журчание флейты (так

камни во рту ритора-неофита коверкают фразы,

приближая, однако, трибуна к изысканной речи), смещая акцент

от «невыносимой легкости бытия» к вечеру вторника,

последним деньгам, одиночеству: чувству, сейчас

зримому разве что в паузах между игрой. Дни плывут

(музыка лишь подтверждает это) в неком ритме, никак

не связанном с температурой: май как ноябрь.

Но вот – катерок, зафрахтованный за десятку,

режет волну на Садовом кольце,

таксист бубнит о дождях, томная зелень, тенор-саксофон,

и ставшая уже родной музыкальная фраза,

и я вспоминаю лето, когда мне было двадцать, и солнце,

дарившее сочные поцелуи, как-то:

инжир, ломтик дыни, хурма.

Топография: статика

Ветер меняет свое безразличие на легкие порывы,

порой теплые, порой

скользящие по лицу нежной прохладой.

В это время мы меняем ногу на ногу,

прикуривая сигарету, кивая невнятному разговору,

и листья развесистого дерева поддакивают нам, соглашаясь

со всем, что происходит там – внизу, на земле, где всё

невесомо: слова наши, чувства и даже

зрительные образы, уносящие нас

к стайке воробьев, клюющих дынную корку,

к истомленной жарой собаке, рухнувшей в пыли,

к мареву на горизонте и одинокой фигуре,

бредущей наискось через поле.

Лето нас заточило в золоченую клетку из солнечных бликов.

Дым сигареты пахнет пожаром в степи и

недоступным покоем. Рыбы в бассейне

целуют поверхность воды или бетонных стенок, покрытых

бархоткою тины. Время как будто ушло с твоим другом:

тени бездвижны не менее получаса.

Музыку, кажется, тоже заело – солист

тянет и тянет минорное «о», и непонятно уже, что утрачено –

молодость, девушка или родная земля.

Здесь, где нет ничего, ты говоришь,

актуально любое отсутствие. Дотянуться до чая,

до вечера дотянуть. И продолжить бессмысленный диалог –

молча, расслабленно, мягко – отдаться словам,

тщательно выверяя просодию, мелодичность и

точечным ударом вставляя нежданную грубость, хлесткий

оборот,

что вновь возвращает к бытию, к пронзительной реальности,

сжавшейся в комок, в звонкую монету, сверкнувшую в грязи:

среди выплеснутых чаинок, конфетных фантиков, яблочной

кожуры. Мы еще можем видеть.

И нам не важно пока положение флюгера.

Можно взобраться на крышу и смотреть

в бинокль младшего брата, смотреть

на дымчатые всхолмья – насколько дотянутся окуляры до

обозримых пустынных окраин, – как

Джованни Дрого в фильме Дзурлини, пожертвовав всем,

чтобы многие годы портить глаза

ожиданием темной точки, слабого блеска металла, ржания

вражеских лошадей. На востоке

темнеет небо: приближается пыльная буря; ставим по новой

маком в исполнении Чеслава Немена[2], ждем.

Топография: динамика

Избегая дорог, минуя мосты,

разложив по карманам сушеные фрукты,

догоняешь рассвет через поле, где свет

монохромен и сепия скрыла

реальность деревьев, обочины. Руки твои

колосятся в тумане. Лицо чуть означено. Видно

сырые потоки, что тихо текут между нами,

словно луч света, что разделяет

экран и проектор в зрительном зале. Ты не чувствуешь это

размежевание? Будто прошел землемер

и вбил колышки, всем уделив отведенные метры страданий,

пути.

Даже этот немой участок земли нам враждебен.

Роса на туфлях. На дальних холмах

синеют сухие стволы. Мы будем идти очень долго, пока

не прокричат петухи, не потянется, зевнув, собака,

не запылят первые машины, коровы

не прошествуют на поляну под свист бича,

жуя давешний сон вперемешку с прохладной и сочной

травой,

соседки не начнут перекрикиваться через забор,

не выглянет солнце, мужчины,

позавтракав, не присядут на ступеньке крыльца, чтобы

выкурить сигаретку, и утренняя сырость

не начнет отступать – недовольно и медленно –

к оврагам, скрытым деревьями поймам петляющей речки,

пещеркам в подошве скалы.

Мы будем идти, моя радость, уверенно и

неуверенно, пока не начнется опять

день, жизнь, которую

никто и ничто не думает тратить впустую,

терять чуть не на каждом шагу (как ты –

фляжку с вином, а я – записную книжку),

короче, как мы ее тратим и в этом, к примеру, походе,

скрываясь от глаз и ушей,

рыская, словно дикие звери, вынюхивая

в жухлой листве, под корнями, в дуплах и брошенных норах –

счастье, одиночество, землю,

готовую принять нас такими, какие мы есть:

врагами себе, пустой породой.

Географические открытия

Вечер оставил немножко тепла, но улетучилась хваленая

бодрость.

Листьев сухих под ногами всё больше и

поздно уже размышлять: возвращенье домой неминуемо.

Сладкие дни одиночества – в прошлом.

Подолгу приходится говорить, в горле

першит постоянно.

Кажется, что не хватает чего-то. Но

времени или событий, или молчания, или,

возможно, фруктов и солнца? Но

уже ничего не исправить.

Когда выбор сделан – выбора нет.

Ты не владеешь судьбой. Как видно из опыта,

она сама по себе и дает, ничего не давая.

Приходится с этим мириться и

не приходится сетовать. Было бы глупо

вопли свои адресовывать пасмурным небесам.

Книги пылятся на полках. Которые сутки

нет сил улыбаться. Иного

требует сердце. (Потрескавшаяся земля,

трава и легкие сандалеты. Движение без

направления. Нам ли не знать,

что горизонт на равнине недостижим, что смысл

имеет всё, кроме смысла.) Хочешь чай?