тонкие пальцы, ручей. Ты не один,

пока рядом нет никого. Глаза всегда врут,

как и слух, как и речь; отвернись,

отвернись насовсем, дай мне руку, забудь,

умирая с каждым новым закатом. Свет

как иллюзия, вдумайся, что ты моргаешь.

Смотри не смотря, говори с тишиной, слушай легкими.

Тень – это ты, ты – это слово, дальше – трава,

корни дерева, лес категорий, небо, которое

соответствует небу. Лаз в этот мир, как всегда, на глазах,

но мы видим только цветастую пленку пейзажа, маску,

глагол.

Кто заслонил нам себя, кто открыл?

Издевательство длится:

жизнь плетет свою нить, превращая нас медленно в кокон.

Что будет дальше, ты знаешь? Мне повезло, мне легко,

я не верю в судьбу,

в отливы, которых не видел, в тебя.

Тебя нет. Но если ты есть –

мое одиночество, черт побери, безгранично.

Монолог: у городской черты

Нет, кажется, я не пытался спорить с жизнью, и это

единственное оправдание моего пребывания здесь.

Чтоб ни случалось –

я тише травы был и ниже воды. Я скользил,

скользил, как тело ужа средь осоки, или как змей –

в теплых или холодных воздушных потоках. Я пел,

пел свою песню – безмолвную – миру иному,

далекому от земли, где сейчас мы беседуем. Слово

рождалось в гортани, сердце было пустым, о душе

не знаю я ничего. Что такое душа? Мне так много о ней

говорили.

Казались глупыми мне

долгие речи, претендовавшие на бессмертие или,

в крайнем случае, на понимание оного. Ветер –

вот, что не знает конца. Или воздух. Или –

сплетенье ветвей.

Я бежал, я бежал от бессмысленных слов,

от навязчивых собеседников, от

бездарных любовниц, от скуки, что

как плюмажное пламя в кукольном фильме

сжигает картонные трафареты героев трагедии.

Не геенна страшит меня, нет. Но лишь то,

что скулит как щенок где-то под ложечкой,

или свербит в пересохшей гортани

кашлем грудным или желаньем напиться.

Напиться и умереть –

псом паршивым в пропахшей,

залитой мочой подворотне.

Конечно. Ведь большего я недостоин.

Коктебель: безветрие

Пожалуй, стоит в тень уйти. Такого солнца

давно не знали мы, сказали местные.

На море – штиль. На сердце –

такой огромный камень, что нет сил подняться.

Посидим еще. Провисший тент

от неба спрячет нас. Чуть сдвинем стулья. Всё о ней

я думаю, и потому

на всё, где нет ее, гляжу я с грустью. Дай-ка, развернусь:

не назовешь и ветром, но от пляжа

несет песок. В глаза попало, вот и слезы. Это,

только это, всё нормально, чтó ты…

Проснувшись, слушал Брамса. Представляешь,

случайно прихватил не ту кассету. Дверь была открыта,

и занавесь дрожала, словно

смычки, которые, волнуясь, перебирают струны

в такт дирижерской палочке. Лучи

пытались дотянуться до подушки, но

кровать поставил я подальше от двери.

Вчера на пляже с друзьями ее видел, но

был слишком тактичен, слишком благороден:

не подошел, не подхожу, не подойду.

Так одиноко мне. Лишь пекло и спасает:

сжигая душу, иссушая слезы. Знаешь, это ведь Господь

ее глазами на меня смотрел и

(да простится мне подобное сравненье)

ее ногами от меня ушел.

Утраты: возвращение с юга

Ничто не случится, и свет в конце дня погаснет.

Море сторонится шумного берега: пенится лишь горизонт.

Мои руки опять не у дел – с сигаретой.

Тенью упало к ногам одиночество. Лето

прощается с летом. За горной грядой

осень скользит по горчичной земле, как

разлитая краска. Пора уходить; проезжать

деревеньки и города, что существуют только на атласе

автодорог,

съезжать на обочину, время от времени

копаться в моторе, отбегать за стог сена, справляться

о направлении или бензоколонке, костер разводить,

засыпать в отсыревшей палатке и знать,

что и этого – никакого – пристанища ты недостоин,

и в небо глядеть, где оливковый цвет отражает

тысячи плачущих глаз.

Скитанье не выход. Безнадежно и тупо

сердце бьется, не в силах освободиться,

и плоть требует своего, и я пробираюсь

в твой спальный мешок.

Финал как в дурном кинофильме:

молнию заедает, я взбешен, ты смеешься;

ничто не дается в руки, сетую я, насмарку и дни и ночи,

впустую вся жизнь. Но

ты меня успокаиваешь, мол, милый, всё образуется,

повернись, давай утрем слезки,

и эта игра переходит в другую, неописуемую игру,

потом в утро, в «завтрак туриста», и вновь

в тряску на скверном асфальте, в скверном авто.

Пока же – я курю у палатки, разглядываю агрегат,

брошенный в поле, где разбили мы лагерь,

пытаясь понять – сеялка это или сенокосилка, и что

будет по возвращении, что я делаю здесь, и как

бросить всё, хоть ори, как Гаркуша,

«остановите самолет, я слезу». Тотчас

твоя голова, в брезентовой ауре и табачном дыму,

предлагает мне папироску, «одну

из возможностей выхода», цокает твой язычок и продолжает:

судя по этому эпизоду, всё, что мы можем –

только коптить небеса. Исчерпано бытие,

и фильтр уже почернел. Мое солнце,

пожалуй, стоит забыть обо всём и,

насколько это возможно, друг в друге

искать смысл несчастья и счастья.

Вечер пришел постепенно, как будто следил он за тем, как мы

змеевик наслажденья раскручиваем. Отпуск

закончился. Август уже на исходе. Пора

на север, домой.

И ведь мы приближаемся к дому, к чему-то еще.

Постепенно, но движемся. Что же тебя тяготит?

Ноябрьский сплин

Несутся дождевые струи. Твои пальцы

касаются оконного стекла, ласкают

холодную и тихую поверхность, чуть-чуть расставлены;

прекрасные пурпурные овалы ногтей, мне кажется,

вот-вот

начнут расти, и превратятся в когти.

За окном –