Ты смотришь в даль, но только десять метров

нас отделяет от окон напротив,

и десять метров вверх – от неба,

которое обильно орошает двор, дома.

Неяркий свет, твой профиль – чуть резкий, оттенивший

холодным медленным мерцаньем комнату, где

словно мебель, словно вечер

мы замерли. На что решишься ты,

когда всё вдруг исчезнет,

вывернется наизнанку, станет

неузнаваемым настолько, насколько это можно

представить? Колесница

несется по степи. В кургане

находят череп, разрушенный норою грызуна. А здесь –

твои следы – на краешке бокала,

в помятой сигарете, на стекле. Сочится

сгустившаяся влага. В этой капле видно,

как быстро меркнут наши отражения.

Где мы? Да там, в конце путей, куда мы добрались,

как водится, чуть опоздав, дождавшись,

что превращенье началось без нас

и фокусник почти закончил номер,

соединив дни и равнины, твою руку, солнце,

и превратив всё это в пустоту,

что окружила нас.

Сок

Жара и песок, и мои сандалеты

хрустят на асфальтовой крошке.

Мы спешим в «одинокую юрту», как ты называешь мой дом.

Припекает затылок и майка медленно рвется, и мокнет

под рюкзаком, где болтаются книжки, бутылка вина и

сердце мое, и мой спинной мозг, и

моя «жизнь в искусстве» лгать и желать нежеланного. Лето

спит в наших постелях,

запах его – в простынях, даже тело твое, моя радость,

пропитано им. Жди меня, осень,

как говорит мой знакомый,

когда-нибудь мы вернемся. Скажи,

чтобы сердце мое успокоить, и тело твое

чтоб отдавалось полудню как прежде, скажи,

почему же прошло то, что было, почему

не случились нежданные радости, не

обернулась реальностью и сотая доля мечтаний,

стало таким всё ненужным, неважным,

и к жизни пропал интерес? Где покой и услады любовные,

женщины где,

что нас бросают, чтобы любить еще больше, солнце,

куда оно подевалось в этой треклятой зиме?

Набухает сосок твой. Касаясь его языком,

я спасаюсь от мыслей – бегством в тебя, в твою лень,

в твое нежелание бегства, не бегства,

чего бы то ни было в общем.

Кружат за стеклом хлопья снега,

в моей голове же – ложится на землю пух тополиный,

либо плывет – захваченный воздухом прошлых июней.

Мой сон как и ты: весь пропитан жарой,

дынным соком, который

течет по груди, животу и по бедрам –

к низинам и впадинам, лишь добавляя

зримость и сладость касанию, чувству, мечте, и

нежданному летнему мигу – сейчас, в январе, в 10.30.

Язык двоеточий

Она мне говорила про такое,

что даже мой сосед за стенкой

вдруг нервно обрывал гитару. Вечера

скитались между нашими домами – то здесь, то там

выхватывая нас из темноты в различных позах, будто

не угасавший свет всё освещал, а стробоскоп. Как и обычно

играла музыка, и подсыхал асфальт после дождя.

Дни были словно пули в тире:

ты мог купить с десяток, но, отстреляв их, не найти

отверстий даже в «молоке».

Мы стаптывали обувь напрочь,

но город нам не становился ближе.

И лето здесь не лето. И во всём

сквозит такое чувство, будто бог

покинул здешние места, чтоб

большую окраину найти, чем наше захолустье: где

солнце увязает средь песков и

делать нечего топографу за неименьем ориентиров.

Ты сказала,

что жизнь твоя проходит в наблюдении

за дворовыми псами, за цветами,

что вянут дольше, чем цветут, за вот такими

прогулками, за чтеньем одной книги без конца.

(В такт музыке переплетаешь руки. Тень

скользит по стенке парою угрей. Полнеба ночь заполнила.

Что делать будем?) Рукава заката

ропщут у окна, и ветер завывает в шахте лифта: бог

мельниц, парусов и транспарантов, мне тяжело здесь.

Мне так тяжело, поддакиваешь ты, касаться

рукою, отказавшейся служить, предметов,

переставших что-то значить.

Всё потеряло смысл и назначение.

Пока не рассвело, быть может, новый придумать алфавит

и дать всему иные, неземные имена,

которые б никто не произнес –

не Чжуан-цзы, не бабочка, но –

ненависть-любовь, поток-порыв, жизнь-смерть, сон-явь,

ты-я.

Вначале, впрочем,

нужно поучиться компьютерным азам, а также

уменью быть слепым, глухим, немым. Смотри в окно:

палитрой осени уже занялся город.

Погасла ночь. Потухла сигарета. По земле

разбросаны чешуйки от дождя.

Игры текущего дня

В батареях шелестит вода. Вода как символ, знак –

семантика воды, миф о потопе, одиссея – всюду.

Даже телевизор (мы смотрим обозрение футбольных матчей,

Лига чемпионов) говорит: сегодня

в Европе – ливни, ливни, ливни – все три игры. Везде

поля из луж, промокшие насквозь болельщики

и футболисты.

Впрочем, мы тоже ведь Европа. Здесь, у нас

окно тревожит вялый дождь,

«Спартак» выигрывает у «Реала» (пусть не в сухую),

мы пьем чай (мед, если хочешь, овсяное печенье), шмыгаем

носами, я ставлю музыку – и надо же, туда же! –

ведь специально не хотел: Rain In Tibet!

Там тоже льет и льет аж целых три минуты

без всяких музыкальных добавлений,

и что-то там кричат тибетцы,

наверное «давай быстрей, такая, право, сырость, не

дай Лама простудиться» – это третья

дорожка на пластинке у Up, Bustle & Out –

полуэлектронной-полуджазовой английской группы.

Мерзнут ноги, кипятится чайник, масло

булькает в электронагревателе, затем трезвонит телефон.

На дальнем-дальнем проводе моя любовь воркует –

сонно, нежно, – молчит, выслушивает бред,

который вдруг течет из моих уст:

но что я слышу? она чистит зубы, она в ванной и…

бодрое струение из крана фонтаном плещет в трубке!

Я не в силах сдержаться: насморк. Где платок? Друзья,

полцарства за платок, и даже эту пластинку,

что угодно, лишь бы

этот день закончился, истек. Как истекает всё (конечно же,

в разумных пределах). О, день