Нас не бьют за отказы, запреты,

мы, как в танках, в своих кабинетах.

Мы сгораем, когда разрешаем,

и поэтому все запрещаем.

Нет прочнее бумажной постройки,

не страшны ей ветра перестройки.

Мы — бойцы, мы — службисты, солдаты

колоссальнейшего аппарата.

Мы бумажные, важные люди,

мы и были, и есть мы, и будем,

мы не пашем, не сеем, не строим,

мы гордимся общественным строем.

Формально первейшим объектом авторской сатиры является именно Филимонов на правах главного героя/антигероя. Но все-таки это далеко не та безжалостная сатира, которой Брагинский и Рязанов бичевали членов гаражного кооператива «Фауна»:

«Отвергнутый обеими женщинами, Филимонов мыкался эту ночь на Курском вокзале. Сначала он отстоял длинную очередь, чтобы сдать вещи в камеру хранения, потом купил у лотошницы пару пирожков с неизвестной начинкой, запил их невкусной газированной водой из автомата и принялся искать свободный стул. Давайте пожалеем Филимонова, ему сейчас очень скверно, потому что он не привык жить жизнью народа».

Последняя остроумная фраза написана Брагинским-Рязановым не для красного словца — соавторам действительно прежде всего жалко Филимонова, музыканта, ставшего бюрократом скорее по своей слабости, чем корысти ради.

В «Забытой мелодии…» авторы неоднократно применяют блистательный прием, подчеркивающий разницу между тем Филимоновым, каким он хотел бы быть (смелым, свободным, романтическим идеалистом-нонконформистом), и тем, каким он остается в реальности (трусливым, скованным, прагматическим конформистом-материалистом). Скажем, на совещании Филимонов встает и пламенно обличает своего начальника в устарелости и реакционности. Но это в мечтах, а в реальности персонаж произносит очередную суконную речь, вызывающую одобрение того самого устаревшего шефа. Потом Филимонов будет так же мечтать о решительном объяснении с женой, об окончательном соединении с любимой, об уходе с постылой работы…

Но два филимоновских видения стоят особняком. Первое — его комический сон примерно в середине сценария (и фильма):

«Филимонов часто погружался в забытье, и его посещали самые разнообразные сны, в том числе и государственные. Однажды ему приснилось, что перестройка, мать ее так, действительно удалась и одолела чиновничий аппарат. Бюрократов ликвидировали как класс, точно так же, как когда-то ликвидировали буржуазию. Правда, никого не убивали, не сажали, не ссылали и даже, наоборот, предлагали работу. Но выяснилось: делать что-то полезное чиновники не умеют. Пособие по безработице еще не ввели, а жить как-то надо было. Но ни у одного живого существа на планете нет такой приспособляемости к обстоятельствам, как у бюрократов. И канцелярские крысы разбежались по городу в поисках пропитания. Раньше всего на улицах столицы появились нищие. Затем возродилась почти исчезнувшая профессия карманников. С восхищением рассказывали об одном из бывших заместителей министра, который стал королем карманных краж на московском метрополитене. Участились грабежи в подворотнях и в лифтах, резко возросло число налетов на квартиры. Но никто не шел в домработницы, сторожа или дворники. Службисты с презрением отзывались о неком члене коллегии, который унизился до того, что пошел работать носильщиком на Киевском вокзале».

Эпизоды из этого же сна с побирающимися коллегами Филимонова — Одинковым (Валентин Гафт) и Мясоедовым (Александр Ширвиндт) — самые, пожалуй, забавные в фильме.

А вот второе видение (путешествие Филимонова в загробный мир во время клинической смерти) — истинно жуткое; это вообще одна из самых леденящих сцен во всем советском кино. В сценарии она возникает уже на первых страницах — в фильме Рязанов благоразумно поставил ее в самый конец. Начинать пусть траги-, но все-таки комедию с подобных кадров было бы немыслимо:

«Это была странная, обшарпанная квартира, собственно говоря, даже не квартира, а какие-то бесконечные коридоры и комнаты, заполненные людьми. Одной стены — наружной — в этой квартире не хватало. Далеко внизу медленно разворачивалась планета, и было легко догадаться, что это наша Земля. Создавалось отчетливое ощущение, что квартира плывет где-то в космическом пространстве. Облака проникали в квартиру, гулял по комнатам пронзительный ветер. Ослепительный яркий свет вдруг исчезал, и все погружалось в нестерпимую тьму. И снова сквозные лучи просвечивали толпу, как будто где-то на невидимых вышках работали могучие прожекторы.

Людей было неисчислимое множество, и все они скорбно брели в едином направлении. Это напоминало очередь, это напоминало пересыльный пункт, вызывало ассоциации с концлагерем.

Филимонов медленно передвигался в общем потоке, где больше всего плелось стариков, умерших попросту от смерти. Но в этой молчаливой роковой толпе Филимонов увидел и совсем молодых ребят в военной форме, искалеченных, изуродованных, обожженных. И он понял, что они из Афганистана. Тут были пожарные из Чернобыля, космонавты, милиционеры, жертвы катастроф — корабельных, железнодорожных, авиационных; врачи, погибшие при эпидемиях, водолазы и просто люди, рано умершие от болезней, которые на Земле еще не научились лечить.

Вдруг Филимонову почудилось, что за ним кто-то наблюдает. Он обернулся и увидел двух стариков, глядевших на него с нежной горечью.

Филимонов, не ожидавший подобной встречи, в изумлении уставился на родителей.

— Я так рад вас видеть… Вы мне снитесь, да? — вымолвил наконец он.

— Неужели, сынок, тебя нельзя было спасти? — вырвалось у матери.

— Какое горе, что это так рано случилось! — печально произнес отец.

— Мама, я не понимаю… я что же… умер? — с трудом сказал Филимонов. — Папа, ответь!

Родители подавленно молчали.

— Выходит, загробная жизнь существует?

— Как бы тебе ответить… — в голосе отца звучала печаль, — в общем, это не жизнь.

— Я так хочу тебя обнять, но не могу! — сказала мать.

— Почему?

— Потому что нас нет!

— И меня нет? — спросил Филимонов.

— И тебя! — подтвердил отец.

— А эти люди? — спросил Филимонов, показывая на толпу.

— Очередь на суд. На Высший суд! — разъяснил отец.

— Перед судом дают свидание с близкими и родными… — добавила мать».

Это первое проникновение мистики в рязановский кинематограф — в фильмах «Небеса обетованные» и «Предсказание», снятых на сломе эпох, пресловутая мистика уже будет пронизывать всю сюжетную ткань.

«Загробная» сцена «Забытой мелодии…» в чем-то предвосхищает вышедший годом позже «Город Зеро» Карена Шахназарова — вновь с Филатовым в главной роли. Но то уже был чистый «кинематограф абсурда», жанр откровенно чуждый Рязанову. И в Филатове Эльдара Александровича привлекала отнюдь не холодность, свойственная многим киногероям Леонида, но теплота, тоже присущая прекрасному артисту и по-настоящему раскрывшаяся именно в «Забытой мелодии для флейты».

В отличие от Филимонова, фактически заново написанного в сценарии на Филатова, на роль медсестры Лиды были устроены кинопробы (о том, кто именно пробовался, режиссер не распространялся). Была утверждена Татьяна Догилева, ранее сыгравшая небольшую роль в «Вокзале для двоих».

«Я снималась в фильме „Кто стучится в дверь ко мне“, была уже умная — когда