западного мира», почитаемой в Великобритании наравне с членами королевского семейства (во времена, когда они еще служили образцами для подражания). И конечно же, Марго была главным козырем труппы, чье появление на сцене отражалось на стоимости билетов: цены разнились на утренние представления, вечерние спектакли и балеты с участием Фонтейн.

Теперь черед танцевать с ней пришел Дэвиду Блэру, и хотя подыскивать с ним общий язык казалось Марго обременительным, но и устраивать кастинг для новых партнеров ей тоже вряд ли хотелось. Приезд Нуреева пришелся как нельзя более кстати. Недаром всего тремя годами ранее Линкольн Керстайн прозорливо заметил: «Британскому балету не помешали бы некоторая неаккуратность, примесь площадного вкуса, ощущение узаконенной грубости и некоей провинциальной энергии… думается, в Британии имеется публика, которой понравится “диковатый молодой человек”, вышедший разбудить Спящую Красавицу прямо из Виндзорского леса». Если Брун оказался в тупике, а Фонтейн полагала, что приближается к концу своего длинного и яркого пути, то именно «горячему молодому татарину» удалось разбудить их обоих.

Бесконечные вопросы Рудольфа нашли в Марго живой отклик, заставили ее по-новому взглянуть на свой собственный рабочий процесс. По свидетельству ее друга Кита Мани, иногда выступавшего в роли Босуэлла, «на нее производили глубокое впечатление люди, способные к трезвому и логическому разбору». Если Рудольф уважал все, что отстаивала Марго, то Фонтейн восхищалась его школой, феноменальной памятью на детали и способностью показать ей «с невероятной точностью», как она могла усовершенствовать тот или иной шаг. «Какая у вас механика фуэте?» – спросил он однажды, глядя, как Фонтейн отрабатывала свои знаменитые молниеносные туры. Вопрос Рудольфа озадачил Марго – она никогда над этим не задумывалась. «Я замешкалась с ответом и попробовала сделать па снова, – рассказывала впоследствии балерина. – «Вы слишком сильно отводите назад левую руку», – заметил [Рудольф]. Всего одна простая поправка – и я легко восстановила свою прежнюю форму. Я многому научилась, просто наблюдая за ним в классе. Я никогда не видела, чтобы каждый шаг отрабатывался с такой точностью и тщательностью. Парадоксально, что этот молодой парень, которого все считали диким и импульсивным, так щепетильно относился к технике танца, тогда как я, рассудочная английская балерина, гораздо больше интересовалась эмоциональной стороной исполнения».

За пределами студии Фонтейн помогала Нурееву приспособиться к английскому образу жизни. Эрик уехал отдыхать во Флориду и планировал присоединиться к Рудольфу в Лондоне только в начале февраля. Именно Бруну предстояло стать первым иностранным партнером королевы «Ковент-Гардена», но после фурора, вызванного лондонским дебютом Рудольфа, Эрик решил последовать за ним через три недели.

В январе Рудольф дал свое первое телевизионное интервью. Он принял участие в программе Би-би-си «Монитор», вышедшей в эфир 25 февраля 1962 года. Вел ее молодой журналист по имени Клайв Барнс, ставший впоследствии главным балетным критиком «Нью-Йорк таймс»[172]. Не привыкший к личным съемкам, Нуреев отворачивался от камеры и опускал глаза, не зная, на чем сфокусировать взгляд. Но осознание им своих уникальных качеств как танцовщика никогда не вызывало сомнений. «В сущности, я романтический танцовщик, – объяснил он на английском языке с русским выговором. – Но мне хотелось бы танцевать также современные вещи и попробовать себя в самых разных амплуа. Однако изменить свой стиль я не могу. Потому что в нем весь я. Я танцую то, что думаю, и как я чувствую. Возможно, под чьим-то влиянием я и придумываю что-то еще, но кардинально что-то менять я не собираюсь».

Того же подхода Рудольф придерживался, и устраиваясь в доме Марго. С собой он привез полный чемодан пластинок. Но… только для того, чтобы узнать, что Марго и Тито предпочитали отдых в тишине. «Я просто умираю, – признался он, когда Марго спросила, что не так. – Я целых четыре дня не слушал музыку». А через несколько дней Рудольф заявил, что ненавидит холодный ростбиф, который часто подавали в доме Марго. Он никогда не ел мясо холодным, и привыкнуть к этому у него не получалось. По-мальчишески милый и очаровательный, он в мгновение ока мог стать запальчивым и колким; его настроение было непредсказуемым, как английское лето. И пусть даже его поведение было искренним, оно зачастую шло вразрез с общепринятыми нормами. По свидетельству Фонтейн, он не любил извиняться и не считал нужным употреблять «такие стандартные социальные фразы, как «Спасибо за помощь». Они явно казались ему напыщенными или фальшивыми». И это, естественно, приводило в замешательство домашнюю прислугу Марго, которая просто не понимала, как себя вести с русским дикарем, внезапно очутившимся в ее доме. «Кажется, внизу ропщут», – посмеиваясь, призналась Фонтейн одному американскому другу.

Как-то раз в дом Марго пожаловал Майкл Уишарт – сделать эскиз Нуреева. Рудольф столкнулся с ним несколько дней назад у отеля «Стрэнд-Палас». И, узнав о желании художника написать его портрет, согласился позировать. «Только не показывайте мою залысину», – зачесав волосы вперед, проинструктировал он Уишарта, а потом быстро заснул на диване, пока художник делал наброски[173].

С Сесилом Битоном Нуреев не был таким любезным. Придя в январе в местную телестудию, чтобы сфотографировать Рудольфа, Битон здорово перепугался, застав танцовщика «в страшной ярости». Нуреев все так же с предубеждением относился к прессе, и сцена, которую Битон описал в своем дневнике, будет повторяться еще не раз, только в разных обстоятельствах. «Он отвечал враждебностью любому, кто заговаривал с ним. Когда нас официально представляли друг другу, он не пожал мне руки, а только кивнул, натянуто-агрессивно. Я не услышал от него ни одного слова вежливости, пока ему объясняли, что я сделаю несколько снимков в его гримерной перед пресс-конференцией… Мне еще повезло, что этот лис, угодивший в ловушку, не покусал меня, а лишь сердито зыркал в камеру… Никогда прежде за всю свою долгую карьеру я не встречал человека, который бы никак не отреагировал на высказанное мною одобрение…»

Конечно, двух настолько разных людей, как Нуреев и Битон, трудно себе представить. Битон – этот «фотограф с претензиями художника», как отзывалась о нем британская пресса, этот арбитр английского высокого стиля с 1930-х годов – был не только любимым фотографом богачей и королевского семейства, но и прославленным театральным и кинохудожником (более всего известным по работе для «Моей прекрасной леди» и «Жижи»). Для принцессы Грейс он был «олицетворением эдвардианской элегантности». Отказываясь поверить в то, что его годами отшлифованное обаяние не нашло у танцовщика отклика, Битон напомнил Нурееву, что они виделись на вечеринке у Фонтейн. Но Рудольф только начал коситься на него «с еще большей подозрительностью, если такое вообще возможно». Битон назвал Аштона «Фредди», намекая на свое