79

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

19. Х1. 41[141]

Мой дорогой, родной, далекий… и та-кой близкий сердцу!

Как мне тепло и радостно, что ты где-то меня любишь!

И какая горькая жизнь моя!! Помнишь м. б. (?) когда-то еще давно писала я тебе что-то в этом роде: «но у Вас хоть было счастье…» Написала и испугалась, — не понял бы как намек на меня. Это давно было… Да, почему не подошла тогда?? 6-го окт.? Нет, не узнал бы ты меня, — вот потому верно и не надо было, чтобы подошла. Если бы не узнал, «отделался» бы парой общих милых слов, я же все бы устно уже сказала, и верю не так бы свободно, как тогда в письме… и… этим бы все и исчерпалось. Могло бы так быть ведь?! Сережу моего И. А. тебе рекомендовал. С. был на ужине с тобой. Ты дал ему твой портрет! А я? Я не подошла тогда. Я ведь тогда была «убита Богом»… Я еле-еле принуждала себя показываться людям. Я вся была убита. Нет, ты ни разу не посмотрел на меня. Я сидела с мамой как раз позади проф. Франка363 и его жены364 (знаешь их?), от прохода направо, если стоять лицом к кафедре. Я чудно все помню! Неприметна, вся в черном, за черной вуалькой, траур был, по отчиму. Да, я тогда была совсем свободна, свободней, чем когда-либо раньше… И значит так было надо…

Ах, письмо твое!.. Не возноси меня! Я разве стою?! Я очень, очень обыденна! О, если бы так непорочна! Было… было много от того, что пишешь ты. Не то, но от того! «С живой (?) картины список бледный»365. Теперь и этого нет! Я очень была чиста, болезненно чутка к чистоте и правде. Нет, я все же многое утратила на всем моем пути! Ты святотатствуешь, зовя меня святой! Нет, нет! Да, я о тебе молилась! Ты говоришь «не знаю, искала ли ты меня». — Я же тебе писала: «молилась о Вас годами»… Да, искала. Еще бы… раз один — прожить сначала! Я не могу теперь уже давно молиться, хоть постоянно в думах обращаюсь к Богу. Давно отстала по утрам молиться и на ночь. С Wickenburgh'a. Я вся в волнении. Господь простит? Сегодня мама именинница. Хотела помолиться… не вышло. Помолись за меня! А от Марины все ничего! Ужасно!

В последний раз коснусь Земмеринг, чтобы исчерпать эту «тему». Я никогда ничего другого не искала в желании матери послать к тебе дочь, кроме того, что ей обязательно хочется твою «скуку», «пустоту окружения» и т. п. заполнить Милочкой. Так сказать, Милочку пустить в ореол твоего сияния. Это же лестно девочке, да и матери. М. б. она войдет в какой-нибудь «гимн» твой?! И во мне, видя (именно) читательницу-соперницу, — постаралась бы вдвойне это сделать. Таких «мироносиц»366 я много видела у людей тебе подобных. Ничего любовного я и не искала. Не от одной же любви бывает ревность. Ну, Господь с ней! Но, милый, прошу тебя, (исполни хоть раз (!!!!) о чем прошу) не пиши ей ничего обо мне. Исполнишь? Я ведь могу тоже хоть что-то пожелать?! Мне жаль, что я ее коснулась… я не знала, что она тебе духовно так дорога. Ты ей писал о «Путях Небесных», м. б. даже раньше, чем мне, на мои мольбы (сквозь го-ды!). Я не упрекаю. Но это мне мерило! Оставь ее и меня в отдельности. Я не хочу ее писем, не хочу какого бы то ни было ее касания. Я тоже очень верно чую людей. Никогда не обманывалась. Обещаешь? Ты непослушный, впрочем, ни одной моей воли не исполнил! Нет, не сержусь, а только так знакомлюсь с тобой и в этом. Не надо духов! Мне совестно! Умоляю, не балуй меня! Ничто не делает меня в жизни (в «свете») такой беспомощной, как комплименты и подарки… Я глупо теряюсь. Книги твои я с радостью принимаю… как тебя!

Пришли же надписи к ним, а то они — немые… Ах, Марина, Марина! Я твои письма перечитываю, вдыхаю, под подушкой они спят… Ах, вот что: об И. А. — мне невыразимо было бы больно всякое неточное понимание о нем. Вот характеристика его ко мне отношения, данная им самим, пожалуй и самая точная.

Мы часто были в переписке367, в его отъездах, так просто, — о книгах, о трудностях его (каких-нибудь внешних) и моих. Вот:

«Милая Олечка! Вчера получил Ваше трогательное для меня письмо о книгах. Все, что Вы пишете, меня радует и утешает. Именно такому читателю, как Вы, я предназначал эти книги; и мой метод философствовать состоит именно в пеликанстве „собой питаю“. И что Вы это почувствовали и так отозвались — для меня большая духовная радость. Спасибо Вам за письмо и за отношение. Я Вас тоже буду всегда любить и помнить».

Дальше о делах, и…

«я пишу — а мир на меня огрызается и грозит. Вы правы: людишки, да и все.

Целую Вас и Ваши ручки.

Ваш сердечно И.»

Я не «чаровала» его. Но чтила. И он знал, что это от души и ценил. Эти короткие слова в его устах уже очень много. Он и лично целовал меня иногда, в порыве духовной родственности. При всех. Никогда одну. И только в щечку. М. б. он русское начало во мне любил. На чтении его о Пушкине (я конечно была), несмотря на его великое горение, — он меня _у_в_и_д_е_л. И в антракте сказал мне: «Олечка, Вы настоящая русская невеста, строгая, чистая, прямо излучаете чистоту… И… платье Вам идет, масса вкуса». Было траурное черное бархатное с шелковыми белыми (крем почти) кружевами. Вот это и все!..

У И. А. много вкуса, и он просто вещи отмечает, — больше ничего.

Послушай… я плакать готова: сейчас приехал Сережа (к маме-имениннице) и сказал, что шеф срочно уже в субботу вместо вчера уехал. И завтра будет уже обратно! Ужасно. С. его по делу даже не застал уже! М. б. опять скоро поедет. У тебя есть же адрес одного из них? Мне говорил тогда этот господин, что послал тебе адрес. Перед Пасхой это было. Где-то у тебя, тоже Paris 16-e. Спроси, не ожидает ли их опять, — м. б. будешь тогда знать, сам и заранее. Я плачу. Ужасно это! Ты упрямец! Отчего сразу тогда летом не послал? Мучаешь меня. К книге-то приложить, конечно, можно? Попробуй! Прошу тебя, напиши Марине!