Аллен Даллес, начальник отделения УСС в Швейцарии, узнал о происходящем от своих агентов. Он знал, что Канарис, который проходил в документах УСС под номером 659, год назад пытался организовать встречу с американскими агентами. Даллес выпустил пессимистический, но вполне объективный доклад, в котором говорилось, что «положение 659 серьезно ухудшилось из-за… дела В. в Турции. По-видимому, абвер перейдет под командование Гиммлера»[765].

Долгая шпионская карьера Вильгельма Канариса закончилась. Возможно, это было всего лишь совпадение, но в тот день, когда Гитлер подписал директиву о роспуске абвера, Вильгельм Шмидгубер, из-за махинаций которого на черном рынке и началось расследование деятельности агентства, предстал перед военным судом. И судьба его решилась неблагоприятно.

Шмидгубера признали виновным и приговорили к четырем годам каторги.

54

Спасение душ

Марии фон Ведемейер повезло — она вовремя уехали из Патцига[766]. Когда Красная армия прорвет Восточный фронт (а это, несомненно, вопрос времени), померанская полоса Балтийского побережья (и родительское поместье) окажется в руках Советского Союза. В январе 1944 года Марии предложили временную работу учительницы в женской школе «Магдалененштифт» в Альтенбурге, чуть южнее Лейпцига. В свое время Мария сама окончила это учебное заведение. Практически сразу по прибытии она устроила небольшой скандал — начала игру в «полицейских и воров» со своими ученицами. Подобное поведение считалось неприличным для юных девиц и, уж конечно, для учительницы[767]. И все же директриса глубоко сожалела, когда Мария, проведя в интернате всего месяц, уволилась — она стала гувернанткой трех маленьких детей своей кузины Хеси. Хеси была замужем за капитаном-резервистом, бароном Дитрихом фон Трухзесом. Они жили в старинном семейном поместье близ баварского городка Бундорф, в средневековом замке, который живо напомнил Марии о романе «Витико». Бундорф был дальше от войны, чем Альтенбург, но одновременно и дальше от тюрьмы Тегель. Очень скоро Мария начертила мелом на полу своей спальни прямоугольник размером с камеру Дитриха — два на три метра. «Когда я сижу в этом прямоугольнике, — писала она, — мне кажется, что я с тобой»[768].

В самые темные минуты Марии казалось, что вся ее с Дитрихом жизнь пройдет в тюремных стенах. В апреле девушке исполнялось 20 и порой ей казалось, что брак с Дитрихом так никогда и не состоится. Влюбленные переписывались почти год, делились новостями (в марте 1944 года союзники начали бомбить Берлин и днем), обсуждали, какой сад посадят после освобождения Дитриха (в центре — крокусы и примулы, а по периметру — тюльпаны, лилии и подсолнухи). Бонхёффер разыгрывал профессора Хиггинса для своей Элизы Дулитл[769] — рекомендовал ей книги («Дон Кихота» и «солидную дозу» трудов датского философа Сёрена Кьеркегора, а вот немецкий романист Теодор Фонтан «может подождать»)[770]. Увы, письма шли все дольше. И все же Дитрих и Мария отчаянно искали способы сказать «Я люблю тебя» и убедить друг друга, что худшее уже позади.

У Марии начались головные боли, вдобавок она страдала от бессонницы. Дитрих пытался как-то утешить возлюбленную. Он писал, что тревоги следует превратить в молитвы, что им обоим нужно быть благодарными за то, что у них есть, пусть даже обстоятельства далеки от идеальных. Порой было трудно поверить, что они действительно любят друг друга. «И все же, в каком-то странном смысле, это так… Дорогая Мария, мы не должны ожидать большего, чем у нас есть. Не нужно торопить события»[771].

Бонхёффер оставался в камере номер 92, но условия его содержания постепенно улучшались — по тюремным меркам они стали роскошными. Никому в Тегеле охранники не приносили цветы, а он 4 февраля получил букет из тюремной теплицы в честь своего тридцать восьмого дня рождения. Его камеру часто оставляли незапертой, благодаря чему пастор мог бродить по второму этажу и заглядывать в лазарет, чтобы поболтать с работниками и послушать радио.

Гарольд Пёльхау был поражен, когда Дитрих однажды предложил ему выпить кофе. Пленный офицер британской разведки Дик Джонс сидел в соседней с Бонхёффером камере. Он тоже пользовался определенными привилегиями — например, у него была маленькая бунзеновская горелка, на которой он готовил еду. Как-то днем пастор Пёльхау получил ключи от камеры Джонса, и они с Бонхёффером заглянули к соседу. Они втроем пили горячий кофе, ели хлеб и разговаривали о самых разных вещах — и на какое-то время смогли забыть о мрачной обстановке. Все это вносило некое разнообразие в жизнь Бонхёффера.

Каждый день в Тегеле был похож на предыдущий… Двадцать первого февраля пастор получил неожиданное известие: суд над ним и Донаньи отложен на неопределенное время. Он написал Бетге об этом — «пока Ганс болен», суда не будет. Он добавил: «Я с изумлением понимаю, что за шесть месяцев практически ничего не произошло»[772].

Дни шли, Бонхёффер успел позабыть о своем деле и даже признавался, что потерял к нему интерес. Он был подавлен, но бесконечно занят — редкая птица, заключенный, у которого нет свободного времени. На Рождество сестра Кристина прислала ему колоду карт для пасьянса. Колода так и осталась нераспечатанной. Бонхёффер был слишком занят чтением, писательством и размышлениями.

Пастор написал рассказ об охраннике военной тюрьмы, у которого возник конфликт с другими тюремщиками, потому что он слишком уж сочувствовал узникам. Бонхёффер был буквально одержим размышлениями над тем, что он называл «безрелигиозным» христианством. Пастор считал, что нужны новые способы включения Христа в жизнь людей более образованных, более сроднившихся с эмпирической наукой и менее привязанных к традиционной церкви. В апреле 1944 года по просьбе своего дяди Пауля фон Хазе он описал свой опыт годового пребывания в тюрьме Тегель.

Поскольку Хазе был военным комендантом Берлина, Бонхёффер не стал ничего скрывать. Он написал о плохом питании, невозможности посещать церковные службы, отсутствии бомбоубежищ, неуважении к заключенным со стороны охранников. «Все здание тюрьмы, — писал он, — постоянно оглашается гнусными и оскорбительными ругательствами».

В феврале Рената и Эберхард Бетге стали родителями. Новорожденного мальчика назвали Дитрихом. Младенца крестили в мае 1944 года в доме бабушки и дедушки по материнской линии, Урсулы и Рюдигера Шлейхер. Пастор