дома перед блудною дочерью и за это награждается титулом «Шейлок из Барнова». Молодая замужняя женщина (в рассказе «Без надписи») становится жертвою преследования фанатической толпы за то, что она в день Иом-Кипура явилась в синагогу «в собственных волосах», без парика; над ее заброшенною могилою с памятником без надписи автор скорбит о судьбе народа, которому суровая дисциплина обряда некогда служила щитом против ударов извне и которому пора уже бросить этот щит после того, как «на Западе встала заря» и удары прекратились. Поэтическим нимбом окружает Францоз образы вольнодумцев гетто, преследуемых Уриелем да Коста, которые покидают развалины старого еврейства и приобщаются к «человечеству», т. е. к окружающему христианскому миру. Культурный исход из «полу-Азии» (Halb-Asien), как Францоз называет Галицию, на простор и свет европейской цивилизации — таков его идеал. Первому поколению эмансипированных евреев это упрощенное противопоставление темной национальной обособленности и светлого приобщения к человечеству казалось последним этапом исторического пути еврейства.

ГЛАВА III. «ЭПОХА ВЕЛИКИХ РЕФОРМ» В РОССИИ

§ 44. Последние годы дореформенной России (1848—1855)

Начало «второй эмансипации» на Западе совпало с концом эпохи угнетения в России. Мрачен был этот конец, последнее семилетие царствования Николая I (1848—1855), в жизни страны вообще и сугубо мрачен в жизни евреев. Ослабленный мартовскими революциями на Западе, монархический абсолютизм мстил злой реакцией в стране, правительство которой прослыло в ту пору «жандармом Европы». Полицейский сыск врывался в притаившиеся кружки прогрессивной русской интеллигенции, дерзавшей мечтать о реформе политического и социального строя, и вырывал оттуда жертвы для Сибири и каторги (дело кружка Петрашевского в 1849 году, когда пострадал и прославившийся впоследствии Достоевский). Автократия давала понять, что она не только не потерпит либеральной конституции, но еще усилит режим полицейского государства. При таких условиях нельзя было надеяться на облегчение положения евреев, задыхавшихся в своей «черте оседлости» под террором рекрутчины и ловли кантонистов (выше, § 22—23). Промежуток культурных реформ в начале 40-х годов не мог обмануть чутких узников «черты»: они видели не только руку, протянутую с хартией казенного просвещения, но и другую руку, в которой был спрятан камень — новые жестокие репрессии (§ 24—25). Вскоре правительство сбросило маску «просветительства» и принялось осуществлять свою запасную программу «исправления» евреев путем полицейских мер.

Главным пунктом этой программы был, как известно, «разбор евреев», т. е. выделение из их среды всех лиц без имущественного ценза и определенных занятий, которые подлежали «исправлению» путем еще большего ограничения их элементарных прав.

23 ноября 1851 года были утверждены царем следующие «Временные правила для разбора евреев». Все еврейское население было разделено на пять разрядов: купцов, ремесленников, земледельцев, мещан оседлых и мещан неоседлых. Первые три разряда состоят из лиц, приписанных к соответственным сословиям и цехам; мещанами оседлыми признаются лица, имеющие недвижимую собственность или занимающиеся «мещанским торгом» по промысловым свидетель­ствам, а также лица духовные и ученые; вся же остальная масса мел­ких торговцев и людей без определенных профессий входит в разряд «мещан неоседлых», которые подлежат усиленному рекрутскому набору и целому ряду особых ограничений в правах. До 1 апреля 1852 г. евреи, принадлежащие к терпимым четырем разрядам, обязаны предъявить местным властям документы своего состояния; не сделавшие этого зачисляются в разряд «неоседлых мещан». Когда в дан­ный короткий срок евреи не успели представить документы, то по представлению генерал-губернаторов западных губерний срок был продлен до осени 1852 г., но и к этому сроку «разбор» не был окон­чен. Правительство готовило уже ряд драконовских мер для «туне­ядцев», до полицейского надзора и принудительных работ включи­тельно. За этим творчеством застигла законодателей Крымская вой­на (1853—1855), отвлекшая внимание от войны с евреями. Но несколь­ко лет подряд закон о разборе, или о «разрядах», как его называли в народе, держал в страхе сотни тысяч людей. Горе встревоженного народа изливалось в скорбных песнях: «Oi, a Zore, а Gseire mit die Razjaden!..» (О, горе с приказом о «разрядах»!).

Ничего, кроме смятения, не вносило в еврейскую жизнь и осу­ществление давно намеченной правительством меры наружной ас­симиляции, состоявшей в обязательной замене традиционной еврей­ской одежды платьем русского или немецкого покроя. Коротким царским указом от 1 мая 1850 года было запрещено употребление особой еврейской одежды начиная с января следующего года, при­чем генерал-губернаторам предоставлялось право разрешать преста­релым евреям за определенную плату донашивать старое платье. Зап­рет распространялся и на мужские локоны, «пейсы». Скоро добра­лись и до женского туалета. «Государь император высочайше пове­леть соизволил запретить женщинам-еврейкам брить головы при вступлении в брак» (апрель 1851 г.); позже было разъяснено, что за­мужняя еврейка за бритье головы штрафуется в пять рублей, а допустивший это раввин предается суду (октябрь 1852 г.). Так как ни ев­реи, ни еврейки не подчинились царским указам (замужние женщины, которым обычай запрещал обнажать свои волосы, носили головные повязки или парики), то местные власти вступили в борьбу с ослушниками. Генерал-губернаторы и губернаторы проявили рвение чрезвычайное. В полицейских управлениях подвергали осмотру евреек, чтобы убедиться, сохранились ли у них волосы под париками или повязками. Местами полицейские чины посреди улицы насильно стригли мужчинам пейсы и подрезывали длинные сюртуки. «Сопротивление властям» было особенно сильно в Царстве Польском, где хасидская масса готова была терпеть мученичество за всякий глупый обычай. Так повернулось колесо истории: в средние века было принудительное обособление в одежде, а теперь наступила принудительная ассимиляция. Когда-то враждебное католическое духовенство требовало особого знака или особой одежды для евреев, а теперь еврейское духовенство требовало от своей паствы сохранения особой одежды. Действительность посмеялась и над теми и над другими принудителями.

В одной области давящая власть могла развернуть всю свою сокрушительную энергию: в деле рекрутчины. Все более нестерпимым становилось это самобытное творение российской политики, примененное к еврейскому быту как средство карательно-исправительное: постоянная ловля взрослых и малолетних и ссылка их на четверть века суровой военной службы или в казармы, превращенные в орудия миссионерской инквизиции. От этой «повинности» уклонялись всякими способами. Губернаторы сообщали в Петербург о «неимоверных трудностях в исполнении рекрутской повинности евреями». «Кроме неисчислимых способов членовреждения, — говорится в одном из этих донесений (1850), — укрывательство всех без исключения годных к службе евреев до того сделалось обыкновенным, что в некоторых обществах, кроме неспособных к военной службе по летам или телесным недостаткам, во время набора нет налицо ни одного еврея, годного к отдаче в рекруты; одни уходят за границу, другие скрываются в смежных губерниях». На скрывавшихся охотились, как на зверей; они «вели жизнь хуже каторжной», ибо малейший донос полиции мог их