Доминик был законопослушным гражданином, и перспектива взлома замка не вызывала у него никакого удовольствия. Но другого способа попасть в дом он не видел. Пытаться убедить Элеонор Волси, чтобы та позволила ему посетить бунгало завтра утром, явно не стоило — журналистам она сказала, что устала от любопытных и нездоровый интерес посторонних людей вызывает у нее отвращение.

Пять минут спустя, стоя на заднем крыльце бунгало Ломака, Доминик обнаружил, что дверь, в дополнение к обычному замку, оснащена еще и запирающимся засовом. Он стал проверять окна, выходившие на крыльцо. Одно из них — то, которое находилось над кухонной раковиной, — оказалось незапертым. Доминик открыл его и пробрался внутрь.

Прикрывая фонарик ладонью, чтобы не привлечь внимания кого-нибудь снаружи, он провел узким лучом по кухне, больше не пребывавшей в отвратительном беспорядке, как в день Рождества, когда ее увидели полицейские. В газете писали, что два дня назад сестра Ломака начала очищать дом и готовить его к продаже. Она явно начала с кухни. Мусор исчез. Столы были чистыми, на полу — ни пятнышка. В воздухе стоял запах свежей краски и «Спектрацида». Одинокий испуганный таракан пробежал вдоль плинтуса и исчез за холодильником, но кухня уже не производила впечатления полной помойки. Никаких изображений луны Доминик не увидел.

Он вдруг забеспокоился — Элеонор Волси и ее помощники могли зайти в своих усилиях слишком далеко. Может быть, все следы одержимости Зебедии Ломака исчезли.

Но вскоре его беспокойство прошло — бледный луч фонарика высветил гостиную, где стены, потолок, окна все еще были заклеены большими постерами с изображениями луны. Доминику показалось, будто он повис в глубоком космосе, в царстве, полном миров, где с полсотни выщербленных кратерами планет вращались на невероятных орбитах, очень близко друг к другу. Он почувствовал себя дезориентированным. Голова закружилась, во рту стало сухо.

Он медленно перешел из гостиной в коридор. К стенам, занимая каждый свободный дюйм, были прикреплены с помощью клея, скотча, невидимой пленки и степлера сотни фотографий луны — цветные, черно-белые, большие и маленькие, расположенные внахлест и не внахлест. Таким же образом были украшены и обе спальни — вездесущие лу́ны, словно грибы, проросли сквозь стены, распространились по всему дому, заползли в каждый уголок.

В газете сообщалось, что в течение года до дня самоубийства никто из посторонних не заходил в дом Ломака. Доминик в этом не сомневался: если бы кто-нибудь увидел труды этого Микеланджело от ножниц и клея, то сразу обратился бы в службу охраны психического здоровья. Соседи говорили о быстрых метаморфозах, происходивших с игроком, который из приветливого человека превратился в отшельника. Его лунная мания явно началась позапрошлым летом.

Позапрошлым летом… время зловеще совпадало со временем начала перемен в жизни Доминика.

Секунда за секундой беспокойство Доминика нарастало. Он не мог понять, какой безумец создал эту жутковатую выставку, не мог переместиться в воспаленный разум Ломака, но мог посочувствовать игроку, охваченному таким ужасом. Перемещаясь по дому, заполненному полуночными светилами, освещая фонариком лунные лики, Доминик ощущал покалывание в затылке. Луна не гипнотизировала его, как Ломака, но, глядя на снимки, он инстинктивно понимал, что сила, заставлявшая Ломака обклеивать дом изображениями луны, внедряла луну и в его, Доминика, сновидения.

Он и Ломак участвовали в событиях, как-то связанных с луной. Позапрошлым летом они находились в одном месте в одно и то же время. В неправильном месте и в неправильное время.

Стресс, возникавший от подавления воспоминаний, свел Ломака с ума.

Неужели этот стресс и его сведет с ума? Он стоял в спальне, размышляя об этом и медленно поворачиваясь кругом.

Новая и мрачная мысль пришла ему в голову: что, если Ломак не покончил с собой, впав в отчаяние из-за непреодолимой мании? Вдруг его вынудили засунуть ствол дробовика себе в рот, потому что он вспомнил, что произошло с ним позапрошлым летом? Может быть, воспоминание было хуже самой тайны. Может быть, когда обнаружится истина, хождения во сне и кошмары будут казаться чем-то невинным по сравнению с тем, что случилось во время его поездки из Портленда в Маунтин-Вью.

Гнетущее впечатление, создаваемое висящими повсюду снимками, значительно усилилось. Стенные росписи вызывали клаустрофобию, затрудняли дыхание. Светила словно предвещали неясную, но определенно злую судьбу, которая ждала его, и Доминик на нетвердых ногах вышел из комнаты, обуянный внезапной потребностью бежать от них.

В стае прыгающих и гарцующих теней, образуемых движением фонарного луча, он перебежал по короткому коридору в гостиную, где споткнулся о груду книг и упал с жутким грохотом. Несколько секунд он лежал неподвижно, оглушенный падением. Но в голове быстро прояснилось, и он вздрогнул, увидев перед собой имя «Доминик», нацарапанное фломастером на светящемся лике луны: то был один из десятков одинаковых больших постеров. Он не заметил их раньше, когда шел из кухни, но теперь, после его падения, луч фонарика осветил нужное место.

Мороз продрал его по коже. В газете ничего об этом не говорилось, но никто, кроме Ломака, не мог написать его имя. Память говорила Доминику, что он никогда не сталкивался с этим игроком. Но делать вид, что это другой Доминик, означало бы примириться с невероятным совпадением.

Он поднялся с пола, сделал два шага к постеру со своим именем, остановился в шести футах от него и в сумеречном свете фонарика увидел надпись на соседнем постере. Его имя оказалось лишь одним из четырех, нацарапанных Ломаком: ДОМИНИК, ДЖИНДЖЕР, ФЕЙ, ЭРНИ. Если его имя присутствовало здесь потому, что он вместе с Ломаком стал свидетелем некоей забытой ужасной сцены, то трое остальных, вероятно, были их товарищами по несчастью, хотя Доминик ничего о них не помнил.

Он подумал о священнике на поляроидном снимке. Может, это Эрни?

А блондинка, привязанная к кровати? Джинджер? Или Фей?

Он перемещал луч с одного имени на другое; какое-то темное воспоминание и в самом деле зашевелилось в нем. Но оно оставалось в глубине подсознания, аморфное, расплывчатое — словно под пестрой поверхностью мутного моря проплыло гигантское океанское животное, о чьем присутствии свидетельствовали только остаточная рябь на поверхности воды и мелькание тени и света в ее толще. Доминик попытался дотянуться до воспоминания, вытащить его на свет божий, но оно нырнуло глубже и исчезло.

С того момента, как Доминик вошел в дом Ломака, руки страха крепко держали его, а теперь накатило чувство безысходности, еще более сильное. Он закричал на весь пустой дом, и его голос холодным эхом отдался от обклеенных лунами стен:

— Почему мне никак не вспомнить?

Конечно, он знал почему. Кто-то манипулировал его мозгом, удалив определенные воспоминания. Но он снова закричал в страхе и ярости:

— Почему мне никак не вспомнить? Я должен вспомнить!

Он протянул левую руку к постеру со своим именем, словно хотел выкрутить из этих букв воспоминание Ломака, нацарапавшего здесь «Доминик». Сердце его колотилось. Он взревел, раскалившись от ярости: