— Как? Разве вы нелегальный здесь?!. А я-то предположила, что…

Юлия ужаснулась. Ей больно было верить, что рядом с ее благополучным Сашей живут и действуют люди, не отрекшиеся от революции.

— Но клянусь вам, Павел, всем святым клянусь: Саша… не ради жизненных благ… Саша не по расчету… Саша по искреннему убеждению…

— Тем хуже, Юлия. Это бывает: делают люди гнусности, а воображают, что… отечество спасают.

— Это уж гадко, Павел. Я вам даже про нашего милого малютку рассказала, а вы меня как ножом, наотмашь. Ну и бог с вами. Прощайте, бессердечный вы человек.

Я пошел по коридорчику в глубь помещения. И вдруг она сделала несколько шагов за мною.

— А все-таки, Павел, навестите нас… хотя бы ради меня…

Когда я вошел в зальцу, «частное совещание» уже началось.

Ораторствовал Благов.

Увидя меня, он приостановился, прищурился и счел дипломатичным любезно кивнуть мне. В этом кивке было нечто похожее на торжествующее предвкушение победы, прикрытое ханжеской приветливостью.

Я направился было в уголок, подальше, в задние ряды, но по знаку Благова какой-то тонконогий его подручный преградил дорогу, с приторной улыбочкой отжал меня к первому ряду и усадил на месте прямо против оратора, предварительно согнав со стула почтенную, пышно-интеллигентную личность в пенсне, взглянувшую на меня как на обреченную жертву. Ясно, что они спелись, засучили рукава для большой драки и уверены, что победа дастся им легко: Сундука-то нет, а пришел «всего Павел».

— Подполье вырождается, — продолжал свою речь Благов. — Да и может ли быть иначе? История показывает, что попытки возродить разбитую революцию приводят только к смешным и бессильным заговорщицким вспышкам. Возьмите хотя бы годы после революции сорок восьмого года…

Я невольно рассмеялся странной мании меньшевиков, — о чем бы ни заговорили, обязательно сошлются на 1848 год; это начало и конец их премудрости.

— Рабочие больше не хотят старых организационных форм, — продолжал Благов. — Рабочие решительно хотят порвать с отжившими формами. В новые организационные формы оно хочет вовлечь всю, поголовно всю рабочую массу. А для этого нужен лозунг, который был бы доступен пониманию самых отсталых пролетариев и мог бы объединить всех рабочих, независимо от их идейных предпочтений. Этот лозунг есть, он прост, он живет в душе каждого рабочего: «Свобода коалиций», коалиций всякого рода, от касс взаимопомощи до профессиональных союзов, до обществ самообразования, и прочее, и прочее. Вы спросите, а почему отбрасывать старые требования, как их называют — «три кита»: республика, конфискация земли, восьмичасовой рабочий день? Да потому, что сейчас эти старые требования звучат нереально, отвлеченно; они кажутся простому рабочему невыполнимыми сейчас. Он знает, что хозяева не пойдут ни на какие уступки в вопросе о рабочем дне. Требование же свободы коалиций понятно всем — все хотят права объединяться. И простому рабочему это кажется сейчас легко выполнимым. Вы спросите: как добиться права коалиций? Нужно собирать массовые подписи под петицией Государственной думе о свободе коалиций. Что, что, что вы там говорите с места? Вы говорите: петициями, прошениями ничего не достигнем. Мы не столь наивны, чтобы думать так. Мы это знаем не хуже вас. Что, что, что вы там выкрикнули? Вы говорите: борьба, восстание. Но вы представьте: идете вы сейчас к рабочему и говорите «борьба, восстание», вас услышат двое-трое, а поймет, может быть, один только. А под петицией подпишутся все — весь сбор подписей будет производиться легально, ведь это требование не запрещено законом, все будут вовлечены, и пусть потом власти попробуют отказать. А откажут — это будет нам предметный урок, и тогда всем станет ясно, что нужно искать другие средства борьбы. Что, что вы кричите с места?.. Что вам не нужно для того новых уроков? Что вас научил же пятый год? Не знаю… не думаю…

Поднялся шум. Рабочие кричали:

— Мы не те, что шли за попом Гапоном!..

Когда шум утих, Благов продолжал:

— Искусственно создаваемое подполье становится питомником и рассадником провокаторов… Вот почему я настаиваю еще и еще раз, что надо очистить наши легальные массовые рабочие организации от тех, кто вносит в них разложение, идущее от вырождающегося подполья, очистить от тех, кто барахтается в атмосфере провокации и авантюры!

Благов выждал мгновение.

— Вы хотите, чтоб я подтвердил фактами? Извольте. О Прохоре с Рябовской мануфактуры слыхали? Весь район гудит, что Прохор провокатор, весь район требует суда над ним, весь район негодует, а вы?..

Благов поворачивается в мою сторону и тычет в меня пальцем. Вот почему они посадили меня в первом ряду! Какая режиссерская предусмотрительность!

— А вы, Павел?.. От вас требуют ответа тысячи тех, кто за этими стенами знает о вашей интриганской кружковой дипломатии. Наберитесь-ка смелости, объясните нам: почему вы пытаетесь прикрыть и спасти от межпартийного суда заведомого провокатора? Почему? И почему вы сейчас покраснели? От нечистой совести?

Благов остановился. Все смотрели на меня. Неужели я в самом деле покраснел? Благов соврал, это у него прием. Я чувствую себя спокойным. Но слова, произнесенные перед собранием, приобретают иногда особенную силу.

— Продолжайте, продолжайте вашу речь, — сказал я, — и не беспокойтесь, ответ будет по существу.

— Ну что ж, подождем объяснений… — заключил Благов тоном победителя.

Он рассказал дальше о том, как я отверг назначение суда над Прохором. Он говорил негодующе и со слезой.

И вдруг встает с места пожилой рабочий. Вот он поднимает руку. Благов почтительно замолкает, уверенный, что сейчас произойдет приятная для него неожиданность.

Я знаю этого старика: это давний меньшевик, приятель Связкина, рабочий с Обозного завода на Шаболовке, Иван Елистратович Жарков.

Во время речи Благова он сидел, опершись ладонями на колени и склонив голову в сонной усталости. На нем была лоснящаяся, замасленная куртка.

И вот он с задорным, почти мальчишеским вызовом сбрасывает картуз и поворачивается лицом к собранию и спиною к оратору:

— А что ж тут такого-то… в отказе от суда? И ничего такого я тут не вижу. Ей-богу, не вижу. Вот этот паренек (старик показал на меня) хоть и молод, а по делу поступил хладнокровно. Чего, в самом деле, так сразу и объявлять, что Прошка виновен? Прошка все-таки нам свой брат… Отца его знали, и мать знаем, отменная женщина, страдалица, труженица. Верить сразу не хочется в такую беду. А коль окажется, что он не виновен? Зачем же сейчас уже суд наряжать над парнишкой? Отвергать-то его сразу зачем от себя? Уж я и не пойму, уважаемый товарищ Благов, отчего вы такую горячку тачаете, зачем вас такой зуд разбирает, будто вам это все в забаву…

Благов неожиданно изобразил удовлетворение от слов