вот, с ревностью, с болью. При нем она чувство свое прячет — очень искусно, с неженской последовательностью. Неужели он, несмотря на свою острую приглядку к самым мелким чертам и движениям в окружающем его мире, не замечает, чего стоит ей эта последовательность? Я убежден, что не замечает. Это у него своего рода рассеянность сердца, сосредоточенного, со всей неистощимостью и страстью, на большом, всепоглощающем деле.

ГЛАВА IX

Я отправился на розыски Прохора. Один только Василий высказал более или менее уверенную догадку, что Прохор должен быть у своей матери «на побывке». Остальные уверяли, что Прохор «всех сторонится», «стал похож на чумового», «на людей не смотрит», «косится», что у него «объявился злобный взгляд» и что «парню конец совсем пришел, не то уж спился, не то вот-вот начнет пить, а если уж начнет, то обязательно сопьется».

Дом стоял вблизи деревни Потылихи, высоко над Москвой, на Воробьевых горах. Я вошел во двор, который был окружен ветхим заборчиком с выдранными там и сям досками, с покосившимися столбиками, с подпорками, дырками, лазами; кучи снега наметены были вдоль стен домика, стоявшего подбоченясь, как будто он собирался упасть, а потом раздумал и стал гордо прямиться изо всех сил.

Не сразу я нашел крылечко, на которое мне следовало подняться. И пока искал, мне казалось, что из окошек какие-то глаза наблюдали за мной, то выглядывая из-за занавески, то опять прячась.

Меня ввели в горенку отменной чистоты. Столы, скамеечка, табурет блестели так, будто их вымыли матросы. На стенах было несколько резных полочек, и ни одна не висела криво, все, как по ватерпасу, пряменько. На ушате с водой крышка гладко обстругана и пригнана с такой точностью, что пылинке, самой проворной и стремительной, не проскочить. Возле печки лежал топор с топорищем, прилаженным без единого клинышка и как будто полированным. Чувствовалась рука своего домашнего столяра и плотника. Прохору, видно, впрок пошла работа в архангельской мастерской, да и угадывалась забота сына о матери.

— А Прохора Максимовича нету… И не бывают они здесь… Я их мать. Они у меня высланные далеко. Напрасно труд на себя приняли здесь их искать…

Но я не ушел. Подставил себе табурет и сел. Она же не садилась, стояла у стола, поглядывала на меня строго, настороженно и выжидающе: что-де сел, непрошеный, уходи… Лицо худое, в глазах спокойная решимость.

Я стал ей рассказывать про встречу с Прохором в Архангельске. Нарочно приводил подробности: и как Прохор смеется, и как вихор теребит надо лбом, и как вспоминал про дом, про нее. Все было верно, точно в моем рассказе. А ее взгляд не смягчался. И по-прежнему не хотела присесть. Иногда даже делала легкое движение нетерпения: хорошо, мол, это все так, но вам-то, сударь, надо бы честь знать и понимать, что вы здесь нежеланный. Казалось даже, что чем правдивее были мои подробности о ее сыне, тем тревожнее она слушала: «Все, все, видишь ли, им известно про моего сынка». За кого она меня принимала? Может быть, за человека, который пришел схватить ее сына? Но оказалось, что нет, больше полиции она опасалась друзей Прохора.

— Вы напрасно так со мной, — говорю ей, — я товарищ, я друг Проши, я пришел ему помочь.

Она сердито и насмешливо втянула губы, посмотрела куда-то вбок, на ушат, на топор, с намерением не отвечать, но не вытерпела и заговорила:

— Я ничего худого про вас не говорю, не думаю. Да нынче дружки-то самые и бывают вредные… Он, дружок-то, тебя же втянет и на тебя же и наговорит, от дружков-то и избави нас господи.

— Но, может быть, вы слыхали от Прохора Максимовича о Павле? Я — Павел.

Что-то похожее на любопытство мелькнуло в ее взгляде легкой тенью.

— А по отечеству как же?.. Ах, Иванович! Значит, Павел Иванович…

Чуть задумалась и опять вся насторожилась!

— Ну-к что ж. Бог приведет писать — отпишу в письме, что, мол, заходил и спрашивал Павел Иванович.

Все мое предприятие срывалось. Если не удастся отыскать Прохора через мать, оставался только счастливый случай, нечаянная встреча.

И вдруг я вспомнил о Прохоровой шапке! Показываю шапку, рассказываю, как мы «побратались». Расписываю во всех красках мой шарфик, доставшийся Прохору, до кисточки, до узелка, до ниточки. Может быть, она его видела, заметила, успела рассмотреть.

Стенка рухнула. Марья Петровна опустилась на скамью и закрыла лицо фартуком.

— Пропал наш Прохор Максимович, пропал…

Фартук выпал из ее рук, и слезы медленно, как капельки сердечной горечи, покатились по сухим щекам.

— Скажу я вам, Павел Иванович, вас-то он ждал… «Один, говорит, друг есть, — вас назвал, — мог бы еще прийти, я бы, говорит, доказал ему, зачем я на вокзале очутился, сестру бы к нему привел: смотри, верно ведь, приехала, — да не придет он, нет, не придет… Какой-то, говорит, злодей всех настроил против меня…».

— Как же он пропал-то? Что с ним?

— Пропал… К тому говорю «пропал», что либо он у меня ума лишится, либо зачахнет. «Вины, говорит, моей нет, а винят. Винят, а в чем — не говорят. И отступились все от меня».

— Но жив он?

— Жив.

При этом известии я сам как бы ожил:

— Где же он? Дайте его сюда! Кончилась его беда!

На это она повела подробный рассказ:

— Дело-то было как? Смотрю я в окно, говорю ему: «Кто это, Проша? Знать, Проша, это к нам?» А вы той минутой к крылечку к нашему подходили, какой-то мальчик вам показал на наше крылечко. «Никак, похоже, Проша, из твоих товарищей?» — шепчу быстро ему. А он, не видя и не желая смотреть, что и кто, прямо стрелой из комнаты и, слышу, по лестнице зашумел на чердачок. Я за ним в сени и вам открыть. Да, признаться, не так, чтоб открыть, а больше придержать, не сразу открывать, дать ему время спрятаться. А он свесился ко мне сверху и шепчет: «Крепись, не говори ничего обо мне». Я ему рукой машу: прячься. Теперь как быть-то? Подайте ему ваш голос, да чтоб не очень громко, до соседей чтоб не дошло…

Я бегом бросился в сени и взлетел по лестнице под самую крышу.

Тихо и пусто было на чердаке. Пахло слежавшейся пылью. Низко висела паутина по углам и на переплетах рамы слухового оконца. Упала и стукнула где-то капля. Глаз освоился с сумеречным освещением, и я различил в углу дырявой крыши капель. Крупные капли собирались медленно и, казалось, нехотя отрывались от стропила, с легким плеском