Шрифт:
Закладка:
Я уже был в дверях, она меня вернула:
— Боже мой… очень важное, чуть не забыла!
Она вручила мне от нашего паспортиста Ивана Семеновича уже прописанную «копию», то есть паспорт, скопированный с паспорта действительно существующего лица. Прописка означала также, что мне найдена комната. Это в квартире адвоката по гражданским делам, человека бледно-розового либерализма. Отныне я уж больше не Иван Николаевич Сергеев, теперь меня зовут Лука Павлович Артюхов. Копия делала меня мещанином г. Задонска. Надо на всякий случай об этом городке почитать. И о Тихоне Задонском и об его обители тоже не мешает кое-что узнать, на тот случай, если попадешь на любопытствующего полицейского, любителя святых мест.
Клавдия добавила еще на всякий случай, что я, Артюхов, приехал в Москву поступить в мукомольную школу Эрлангера… Неужели придется и с мукомольным делом знакомиться?! Чего не сделаешь для вящей конспирации!
— Клавдия, я бы не советовал тебе часто навещать отчий дом, тебя могут здесь проследить.
— Возможно…
— А у тебя долг перед организацией…
— Я не думаю, Павел, чтобы равнодушие к родителям входило в общественные добродетели.
— Отвлеченно рассуждаешь, Клавдинька!
В передней, уходя, я спросил Грушу:
— А как с книжками Сундука?
— Завернуты в клееночку и положены в сухое место, в порядке. Поднимитесь уж сами по лестнице, если не в труд…
Я взбежал на чердак и убедился, что все было сделано как надо.
ГЛАВА VIII
Выхожу на улицу. Московский февральский снег, особенно после вчерашней гнилой метели с дождем, похож на желтый влажный песок. Полозья извозчичьих саней взвизгивают, когда попадают на редкие голые прогалины. Весна начинается в нашем московском небе намного раньше, чем на земле. А еще раньше ее чуют люди. Мне весело, — будь что будет.
Потянулись на Яузе городские свалки. Они по-весеннему остро пахучи и особенно черны на талом снеге.
Кожевническая слобода издали возвещает о себе запахом сырых кож и дубильных кислот.
Спускаясь в полуподвал к Тимофею, слышу детский гомон. Пролезаю через узенькую дверь из тонких досок в дощатую каморку. При виде меня дети рассыпаются от двери, как горох. Как же они жадно на меня смотрят! Как будто ждут от меня неожиданных поступков. Налита напряженным любопытством не только та девочка, что приходила ко мне с письмом, но и мальчик и девочка помладше. Они догадываются, что посыл ко мне был неспроста, что у взрослых делается что-то важное, и они чувствуют во мне какую-то тайну… И вдруг эта тайна сейчас разрешится на их глазах! Ротики у всех троих выжидательно приоткрылись… Они даже забыли ответить мне на приветствие: разве с волшебником можно говорить, здороваться?.. А вдруг это вошел и в самом деле волшебник?
Тимофей сидел на обычном месте, за обычным в свободные минуты занятием — чтением. Заслышав меня, он сразу поднялся, но никак не мог поздороваться: мочалка, которой были связаны на затылке оглобельки очков, запуталась в волосах. Широкая, благодушная улыбка затеплилась на его лице.
— Вот ведь притча какая! Опять мочалка замоталась. Никак не соберусь шнурочек себе справить, а делов-то всего на три копейки… да за заботами и того не урвешь.
В Тимофее было такое спокойствие, что случись, казалось бы, самое страшное, он не смутился бы и оставался бы все таким же сосредоточенным и ласковым, как ясный и теплый осенний день.
— Ребятушки, — обратился он к детям, — как ни кинь, придется вам прогуляться на волю, во двор…
Нелегкое было для детей предприятие: уйти от тайны. Долг и любопытство сцепились в единоборстве. Битва явно затянулась.
— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребятушки!
Когда они поплелись волочащимся шагом, как будто везли в гору тяжелую поклажу, Тимофей сказал:
— Детишки мои так вникают в наши дела, что при них в разговоре поостерегитесь. Услышат что и, глядишь, игру иль сказку из того уж сочинят… А в тайну играть — это у них самое разлюбезное. Попробуй спроси у них ребята на дворе хоть самое простое, вроде: вы, мол, щи нынче хлебали? Они тому покажут! «Ты чего это выспрашиваешь? Тебе зачем это знать? Ты не подослан ли?..» Пошли я их в огонь, скажи только: «За наших, ребята!» — срыву бросятся… Живут все время как в сказке. Забав, игрушек мы с женой предоставить им не можем, вот они и играют по-своему, в наши дела. Правильно ль то или плохо, не смогу объяснить. Но одно отрадно: строгость к нехорошему баловству такую держат, что, скажем, нам с матерью ничем того же от них никогда бы и не добиться…
Затем он описал в подробностях, где и как мне найти Сундука.
— Не хотел Сундук прямо вызывать вас, а через передаточный… Говорит, что через меня верней. Нынче больно осторожен он. Мне кулаком погрозил: «Смотри, помни конспирацию!» А остальное он вам сам скажет, что, по его усмотрению, необходимо вам знать. Значит, идите к Степаниде, он у нее!
— Да позвольте, Тимофей… это у какой Степаниды? У Амвросиевны?
— У нее, у той самой.
— Да какая ж это осторожность! Не на подозрении ли она после того нашего заседания?
— Я и то был в сомнении… А Сундук мне: «Сорока, говорит, в другое место, видишь, сиганула…» Дом она свой вскоре же продала, да и перемахнула в Данилову слободу, и не владелицей, а квартиранткой у родственницы, старушки одинокой. Ну, сказать, следы свои замела… «А все, говорит, из-за того, что не могу расстаться с вами… по субботам, говорит, уж пожалуйста, как раньше, у меня заседайте!» Вот человек душой к нам привязался. Верная, как кремень!
Мне хотелось скорее узнать, зачем Сундук меня зовет так срочно и с такими предосторожностями, но Тимофей не вышел за пределы точно порученного. Разумеется, я и не расспрашивал, хотя ясно, что дело тут было не в конспирации, а в следовании другому, не менее важному в подпольной работе правилу — избегать пересказов, кроме случаев прямой необходимости.
Перед уходом я спросил:
— А как у вас партийная работа?
— Работа? Идет хорошо. У кожевников в моем подрайоне не осталось ни одной фабрики холостой… везде есть наш прочный винт, на котором все вертится, везде надежные наши люди, свои люди, передаточные, приводные ремни… У текстилей то же. Спасибо вам за Степу, кстати пришелся. Он тут рядом у меня в каморке обосновался.
