— И вы тоже это подписали, Ефим Иванович? Не стыдно вам, Ефим Иванович? Вы же с нами тоже в подполье?

— Прошу о стыде не говорить и мне в душу не залезать…

— А я убежден, что все это писано под диктовку ликвидатора Благова. Неужели вы, меньшевики, все качнулись теперь к ликвидаторам? И при этом требуете еще от нас единства! А скажите, Ефим Иванович, вы не могли бы письменно подтвердить, что вам сказал махаевец?

— Это не мое дело, Павел, записывать показания.

— Считаете же вы возможным передавать их устно…

— Не отклоняйся, Павел, я сейчас как официальное лицо требую официального ответа.

— Извольте, мой официальный ответ: я не согласен на назначение комиссии.

— Ты не согласен… А остальные товарищи большевики в районе?

— Вы же хотели, чтоб ответ был сейчас же, в ходе разговора…

— Значит, берешь на себя лично ответственность?

— Беру.

В это время приоткрылась дверь и Груша просунула в руки Клавдии утренние газеты. Недовольная, по-видимому, нашим разговором, Клавдия занялась просмотром газет.

Связкин встал. Сразу сделался торжественным. Одернул пиджачок. Огладил бородку. Перед нами был уже не товарищ Ефим Иванович, а посол меньшевистской «державы».

— Еще один и последний вопрос: уполномочен ли ты, Павел, вести переговоры от имени большевиков района?..

— Временно уполномочен.

Связкин вопросительно посмотрел на Клавдию. Она ответила:

— Как секретарь, подтверждаю его полномочия.

Связкин церемонно поклонился и сказал не своим, а каким-то чужим голосом, по его мнению подобающим меньшевистскому мундиру:

— Прощайте.

Но Клавдия взметнула газетным листом:

— Постойте, Ефим Иванович… Прочитайте-ка вот эту заметку.

— Какое мне дело до буржуазных газет! Мало ли там гадостей пишется!

Тогда Клавдия, волнуясь от гнева, прочитала:

— «Нам стало известно, что в рабочих кругах Москвы вызвали сильное смущение широко распространившиеся слухи о подозрительных связях так называемых последовательных марксистов ленинского толка с провокационными элементами, действующими в рабочей среде и стремящимися заодно с ленинцами к дискредитации тех представителей рабочего движения, которые, трезво подходя к оценке современного положения в стране, призывают рабочих не предаваться иллюзиям, а уложить защиту своих интересов в рамки, гарантированные законностью».

Ефим Иванович развел руками:

— Знать не знаю, ведать не ведаю.

— А может, догадываетесь, откуда и кем пущена эта клевета? — сказал я. — Не Благов ли автор ее, Ефим Иванович? Вот это и надо бы расследовать! Благов как раз и ведет рабочую хронику в этой газете. Как же у него хватает подлости, Ефим Иванович, посылать вас, честного рабочего, к нам требовать назначения комиссии и прочее и прочее, когда он и ликвидаторы — вообще все эти ваши союзники и друзья справа — за вашей спиной уже вынесли нам свой клеветнический приговор и пошли его трепать по буржуазной улице? Ефим Иванович, подумайте, — позором себя покроете, если сейчас же не назовете подлость подлостью.

Связкин молчал. Он сразу как будто постарел. Плечи, руки опустились. Я порадовался за старика: по крайней мере не лицемерит, не уверяет, что не догадывается, где виновник.

Ефим Иванович не решался ни на разговор, ни на то, чтоб тут же уйти. Казалось, он ждет еще вопросов от нас. Может быть, даже утешения? Но Клавдия и я молчали.

Он постоял, пожал плечами и медленно выговорил:

— В буржуазную газету, конечно, сообщать не следовало… Но надо еще все разузнать, надо обдумать… Нельзя же, не глядя в святцы, да бух в колокол… Прощайте.

Сказал он это смятым, глухим голосом. И пошел тянущимся, грузным, невеселым шагом.

Клавдия проводила Связкина до передней. Вернулась мрачная.

— Меня это смущает, Павел: может, есть кое-что о Прохоре, что заслуживает расследования. Например, показания махаевца…

— Наивно, Клавдия. Ты поручишься, что махаевец не отопрется? Или что Связкин не переврал? Не намеренно, а может быть и намеренно, черт его знает… Ведь это не игрушки, а борьба…

— Сундук поступил бы как-нибудь иначе в таком положении.

— Но ты о Прохоре и с Сундуком спорила. Впрочем, можешь поставить вопрос о моей непригодности…

— Ответ не товарищеский. Ты сердишься, потому что не уверен. А Сундук не сердился бы, а доказал…

Самолюбие мое было ранено. К счастью, вовремя я в себе заметил это мелкое чувство и сдержал себя в то же мгновение.

— Мы же с тобой, Клавдия, надеемся, что Сундук все-таки не арестован. Вернется и исправит, если я сделал глупость.

Хорошо, что я сдержал себя. Раненое самолюбие — лучший союзник глупости. Снова появилась Груша.

— Что еще такое? — вырвалось у меня раздраженно.

— Павла Ивановича спрашивает какая-то девочка.

— Меня?

— Да-с.

— Девочка?

— Да-с. В драной кацавейке, опорочки каши просят, с личика миловидная, в обращении начитанная…

Мы оба недоумевали. Клавдия поспешила в переднюю. Проходя мимо, она взъерошила мне волосы на затылке и слегка потрепала. От двери оглянулась и плутовски улыбнулась:

— Ой, какие мы сердитые…

Я не ответил. Вскоре Клавдия вернулась вместе с девочкой. Та, оказывается, заявила, что вручит письмо только «в собственные руки», как и было обозначено на конверте печатными каракулями.

Я взглянул на девочку, и в памяти моей ожило, как мы с Клавдией вошли когда-то в темную конуру, как я сел на табуретку, как смотрели на меня детские лица, то высовываясь, то прячась под одеяло… И вот это самое личико тоже вспомнил. Это была дочка Тимофея.

Сначала девочка протянула мне конверт, а потом уж спросила:

— Вы ведь Павел Иванович?

Письмо я взял и пошутил:

— Нет, я не Павел Иванович.

Девочка испугалась:

— Тогда отдайте! Отдайте, пожалуйста!

Я ее успокоил. Она быстро залепетала:

— Только, пожалуйста, вы меня не выспрашивайте. Мне не велели ничего говорить, велели передать — и вся недолга. Прощайте. Где у вас тут уйти-то?

Девочка бросилась бежать в переднюю, как будто опасаясь, что я побегу за ней, догоню и буду «выспрашивать».

Вскрываю крепко запечатанный конверт.

«Без исключения для всех ты ничего обо мне не знаешь. Никакой записки ты от меня не получал. Никто не должен знать. Зайди не медля ни минутки к Тимофею».

Подписи нет. Но почерк Сундука.

— Что за письмо, Павел?

— Я должен, Клавдинька, уйти, не теряя ни одной минуты.

В таких случаях, бывает, приискивают отговорку, чтоб не обидеть. Я давно по опыту научен избегать этого. Отговорка обязательно включает долю неправды, а в конспирации неправда меж товарищами может родить неисправимое и страшное. Как бы ни была мала доля неправды, ее отражение может лечь подобно длинной вечерней тени, протянуться далеко черной чертой недоверия между самыми близкими. Лучше уж пусть обида — прямее.

Клавдия все поняла. Она протянула мне обе руки. Я взял и долго не выпускал. После