— Читаю-то? Беда, Павлуха! Такое трудное читаю! Раз по пяти иное время в одну и ту же страницу вчитываешься, тонкое очень дело. По аграрному вопросу читаю. Зачем это мне, аграрный вопрос? — спросишь. А как же! Кожевники-то мои, да и текстильщики больше всего об этом задают вопросы. С землей еще они не расстались, перед Петровым днем из Москвы уезжают в деревню — на покос, к Казанской — на уборку хлеба. Два магнита у них: и к фабрике тянет и к полю. Я и сам в село к теще иное лето наезжаю, покашиваю: «Раззудись, плечо, размахнись, рука!» Раздольное это дело, Павел, косьба. На зорьке по росистому лужку, рядом голоса детишек звонкие, пониже речка плавная, тихая поблескивает… Благодать! А воля какая кругом, дыши во всю грудь!

Я порадовался, слушая Тимофея: растем, расширяем горизонт. Не читали наши московские рабочие до пятого года большие книги по сложным вопросам. Попробуй, контрреволюция, отмени этот невидимый животворный процесс!

Дети затихли по закоулкам. Жена Тимофея чуть погромыхивала утварью возле печки.

Я передал Тимофею все то, что мне завещал Сундук по поводу нашей тактики. Наскоро мы прикинули, как нам действовать на совещании, и вышли на улицу.

ГЛАВА XI

— Павел?.. Это вы? Здравствуйте. Не узнаете? — певуче прозвучал голосок где-то совсем близко от меня, когда мы с Тимофеем вошли через многостворчатые застекленные двери в обширную, но низенькую и темную переднюю старого двухэтажного дома, когда-то «ходившего под гостиницей», а нынче, за ветхостью, сдававшегося по дешевке «под заведения случайной надобности», как объявлялось в записке, наклеенной на пыльной входной двери.

Здесь-то и разместились два профессиональных союза, дышавших на ладан в кандалах столыпинской «легальности».

— Как я рада встрече! Давно ли вы в Москве?..

Поворачиваюсь на это пение малиновки: на меня смотрят большие глаза… Кто же эта женщина? Забыл. Одно только помнится, что, увидав где-то в первый раз эти глаза, я подумал, что их нельзя забыть никогда.

Она берет меня за руку и вытаскивает из людского потока.

Я покоряюсь. «Легальность» всей обстановки довольно относительная: у входа с улицы и в передней и в коридорах расставлены нашими товарищами, предосторожности ради, сигнализаторы — на случай, если пожалуют «наблюдающие» чины, чтоб было время спровадить или спрятать таких, как я, нелегальных, которым знакомство с полицией не очень приятно.

— Не узнаете? Я Юлия…

— Юлия?..

— Да, я жена Александра Федотовича… жена Благова!

Жена Благова… как раз перед схваткой с Благовым!

Тимофей шепнул, что «частное совещание» укрылось в дальней задней комнатке, показал, как пройти туда, и оставил меня с Юлией.

Да, теперь встает в памяти морозная тусклая ночь, когда мы с Сундуком, беглецы, вошли в теплую, чистую квартиру Благова после недельного пути по тайболе; помню, как мы с Благовым ожесточенно друг на друга кричали, как он кашлял кровью, как назвал я его предателем и «отряхнул прах» его жилья от ног своих, убежав в стужу на произвол опасностей; помню, как я снял с себя и отдал Юлии теплый шарф для Благова; помню ее измученное лицо и чистый свет, в глазах… и как капнула слеза из глаз на мою застывшую от холода руку, когда я один среди хрустящей морозной ночи сидел на скамье у каких-то чужих ворот в Архангельске.

— Как я рада вам! Мы с Сашей в большом долгу перед вами. Я вам всю жизнь буду благодарна.

О чем это она? Неужели о шарфе? Это был бы вздор.

— Знаете ли вы, что ссора с вами была для Саши толчком к жизни? Это его так потрясло… У него был ужасный кризис, кровь показалась, приходил доктор, Саша наотрез отказался от помощи. Но прошел день, и вдруг он говорит мне: «Что бы ни было, Юлия, а будущее в России все-таки принадлежит рабочему движению», потом сжал кулаки, — вы знаете, он такой резкий, — сжал кулаки и говорит: «А имеем ли мы право оставлять рабочее движение на таких…» — вы не сердитесь, Павел, он тут очень крепко обругал вас и Сундука. И с этого дня Саша весь подобрался и устремился к одной цели, он стал настойчиво хлопотать, добиваться… И вот мы в Москве, получили наконец разрешение. Вы, конечно, не сердитесь, что я с вами так обо всем откровенно… Я уверена, что и вы сами теперь по-другому настроены: побыли здесь и сами увидели. Заходите к нам, у нас родилось такое прелестное дитя, заходите… И если вам нужна помощь работой, связями, то Саша будет рад помочь. Ваша горячность ему тогда, в общем, очень понравилась. А о политике, надеюсь, спорить не будете, теперь, конечно, и вам видно, какое течение победило и какое отмирает. Знаете, у Саши такой успех, напечатано несколько его статей. Все хвалят за здравость суждений, за реалистичность… Сашу сейчас приглашают писать во все журналы. Приходите, я так хочу похвалиться, как мы живем. Я для Саши купила кожаное кресло. Он у меня даже несколько растолстел; ему гораздо, гораздо лучше… Саша работает в правлении Центросоюза, по рабочей кооперации… Он прямо влюблен в наш паркет в квартире. «Это, — говорит он мне, — хоть и мелочи, Юленька, но какие это новые, неожиданные вещи в нашей жизни…» Знаете, Павел, вам я признаюсь, вы только не смейтесь… как-то мы размечтались в хорошую минуту, и вот под впечатлением… я вижу сон, будто Сашу выбрали от рабочих членом Государственной думы… Согласитесь, он был бы блестящим депутатом в парламенте… У него, знаете, такой дар особенного такта, он может без вульгарности и грубости, никого не оскорбляя, в изящной форме так изложить самые радикальные мысли, что они становятся приемлемыми для самых консервативных людей… Это особый дар убеждать. Однажды и Арцыбашев это сказал… ну, этот знаменитый писатель, который «Санина» написал… Мы с ним познакомились, он у нас бывает. Вам, вижу, что-то не понравилось в моем рассказе? Надеюсь, вы не завидуете Саше?.. Нет ведь, не завидуете?

— О, нисколько.

— А вам плохо живется, бедный Павел?.. Ну, приходите, я вас буду угощать эйнемским шоколадом с молоком «золотой ярлык». А серьезно: Саша вам может устроить прекрасный литературный заработок… возможности безграничные… просят: только пишите, только пишите, — и особенно интересуются литераторами — бывшими социал-демократами…

Взгляд ее был чистый, детский. Отнял бы я у нее эти святые, волшебные глаза и отдал бы кому-нибудь подостойнее.

— Простите, Юлия, мне надо спешить. Одна просьба к вам: если встретите меня случайно, не зовите Павлом при