Благов, не отвечая на мои вопросы, повторил:

— Нет… довольно, мы отказываемся.

— Ну что ж, ваш отказ ничего не меняет. Что касается нас, мы и одни будем продолжать готовить совещание и разъясним рабочим, как его использовать в интересах революционного просвещения масс, — закончил я.

На улице нас снова догнал Михаил.

— Я вам скажу, — заговорил он, — вы поступаете, как самые последние простачки. Знаете ли, что вы сейчас сделали? Вы сыграли на руку Благову. Ну скажите, разве общий список, половина на половину мест, не победа была бы для нас? Победа! При нынешних провалах, при шатаниях разве нам удастся против ликвидаторов завоевать половину мест? Ни за что. А тут глазам, ушам не верилось, — меньшевики в панике, Связкин сам без боя подносит нам победу, как на блюде: места поровну… Благов — он умница, он хорошо схитрил, что согласился вас позвать и вас же разыграл… Будут теперь кричать, что не он, а вы сорвали соглашение.

Я прервал Михаила:

— Пора тебе спать, Михаил.

— Нет, Павел, ты дай ответ по существу.

— А по существу все дело в том, что ты, Михаил, переоцениваешь силы и шансы ликвидаторов… Измены часто с того и начинаются, что люди переоценивают силы врага и недооценивают свои собственные. Победа наша нынче была в том, что от мелких свар мы направили мысли рабочих на главные пути, на коренные цели революции. А жизнь будет за нас.

— Ну что ж, Павел, — выговорил Михаил с растяжкой и ленцой, — ты сделал глупость, пошел на поводу у Тимофея: рабочий, мол, передовой. Верно, человек-то он по чувству, конечно, хороший, а все-таки темнота… а ты его сразу в учителя себе взял. Придется тебе ответ держать, а нам придется опять наново собирать живые силы района, но уж без тебя. Ты годишься раскалывать, а сплачивать не годишься.

Тимофей рассмеялся:

— Верно сказал Павел, что тебе пора, Михаил, на боковую. Прощай.

И вот я иду ночью один, оставшись с глазу на глаз перед своими встревоженными и проверяющими мыслями, как перед зеркалом совести и долга. Иду один. И вместе с тем не один: в голове все еще гудят, шумят голоса, вспыхивают и гаснут обрывки речей, переплетаются и сталкиваются меж собой противоречивые доводы.

Иду, не чувствуя, что иду, как будто уносимый неощутимым, медленно плывущим потоком. Я так взволнован и возбужден, что досаждает простое прикосновение рубашки к телу, как будто обожжены грудь и спина.

Наверное, я долго шел, пока не спохватился, что иду вовсе не по направлению к ночевке. Сегодня мне предстояло первый раз ночевать у адвоката, там, где прописана моя «копия».

И как только представилось, что достаточно лишь пройти какие-то улицы и такие-то переулки — и я буду под крышей, в тепле, войду в комнату и лягу, как только это все представилось, так по телу прошло одеревенелое утомление и захотелось спать. Но вот вразрез этому блаженному полунебытию вспыхнули мысли о том, на чем мы разошлись с Михаилом. Случившееся приобрело такие резкие очертания, как очерчиваются предметы в белые ночи. Где-то в глубине замигало бледным огоньком предчувствие, что движение наше идет к поворотной точке, что близки уже новые дали, но что предстоят и новые испытания, более сложные и совсем не похожие на те, что рождались от внешних, полицейских препятствий: на преодоление тех препятствий я выходил с легким сердцем, а теперь, может быть, потребуется пересмотр старых дружб и привычных привязанностей.

Упреки Михаила меня не удручают, даже не занимают. Все у него мелко, близоруко. Он разбирает, что на каком-то повороте обсуждения я сказал совсем не то, что надо было, а на другом сказал или сделал то, что нужно, но не так хорошо, как хотелось бы. Но не в том, Михаил, дело. Какие мы сами по себе ни будь — я, и Тимофей, и Ветеран, главная сила наша не в наших личных способностях, а в силе того революционного направления, которому мы отдаем, все свои способности. Это направление победоносно. Оттого и лично себя я чувствую победителем. И мне хорошо сейчас, мне весело. Ежусь от холода, иду в пустой ночи один и чувствую, что все во мне хоть настороженно и сдержанно, но счастливо ликует.

Так, с ликованием в сердце, я брел и брел. Но мучил голод и висела на плечах усталость.

И вдруг меня окликнула Клавдия.

— Клавдия! Что вы здесь делаете?

— Я жду…

— Кого, простите?

— Но, боже мой, вас, Павел! Не ходите на ночевку…

— Провалена?

— Да… То есть мне так кажется. Во всяком случае, ночевать нельзя. Сейчас расскажу. Только напрасно мы остановились… Мне холодно, пойдемте.

Мы пошли в сторону, противоположную от ночевки.

— Ну вот, слушайте, я зашла к адвокату проверить до… твоего прихода, безопасно ли… А у него неожиданность — приехала Соня… Заявилась прямо с вокзала, на риск, на счастье, не по явке. Они знакомы друг с другом, я ее не виню.

— Какая Соня?

— Которая из твоей ссылки… Она бежала. Я решила, что безопаснее будет тебе сегодня туда не являться.

— Пожалуй. Но ты зашла бы на заседание…

— А вдруг разминулись бы…

— Из-за меня ты дрогла на морозе! И рисковала! Клавдинька!

Я взял ее крепко под руку. А она, забыв, что кругом ночь, рассмеялась громким, светлым смехом.

— А знаешь, я тебе признаюсь… Я так переволновалась. Оглянись: я пряталась вон там, напротив, наискосок от квартиры адвоката, вон там калитка. Вхожу в калитку, за собой прикрываю и из засады высматриваю в щелку… А знаешь, какая я трусиха! Двор незнакомый, страшно!

— Понятно. Если бы заметили, то: «Вы что здесь, сударыня, делаете? Воровать пришли?»

— Будь это так, ничего, я что-нибудь наплела бы. А вдруг собака?!

— А куда мы идем? — спросил я.

Она сказала, что успела подыскать мне ночевку неподалеку, у рабочего Бескозыречного.

— Что это за Бескозыречный?

— Ты не знаешь Бескозыречного? Впрочем, это прозвание дал ему Михаил. У него козырек всегда наполовину оторван у картуза. Он с Голутвинской Мануфактуры. Очень активный.

— С Голутвинской? Не рыжеватый ли?

— Рыжеватый.

— Припоминаю — это он на митинге у ворот Голутвинской первый бросился меня спасать… Хорошо. Но как же ты? Неужели будешь среди ночи через весь город возвращаться домой? Я тебя не оставлю.

— Я и себе нашла ночевку. Отсюда неподалеку и тоже в рабочей семье.

Она согласилась, чтобы вначале я проводил ее.

— Но что же было там, на совещании?

Я стал рассказывать. Дослушав до конца, она задумалась. Молчала долго. Наконец очень нерешительно проговорила:

— Мне что-то еще не