– То, что тягал, хрен бы с тобой, – все не без греха, – объявил Баулин. – А вот что меня подставил, – это тебе боком выйдет. Для начала заполучи по мордулечке!

Робик осклабился страшно, сгреб рубаху Павлюченка и – хлестнул его по щеке. Котька собрался ответить. Но тут заметил, что в квартирном проёме с бесстрастным лицом стоит сам Девятьяров. Готовность защищаться иссякла.

Не встретивший сопротивления, Робик принялся беспорядочно раздавать пощечины справа и слева, так что Котькина голова моталась, будто воздушный шарик, с которым резвится ребенок.

Косясь на первого секретаря, Павлюченок покорно сносил побои.

– Сволочь, не смей, сволочь, здесь же мой сын, – шепотом, ненавидя избивающего и себя самого, повторял он.

Из комнаты, откуда доносился детский плач, вбежала Сонечка.

– Пусти его, гад! – она лайкой повисла на руке Баулина и – зубами впилась в нее.

Робик, скривившись, инстинктивно стряхнул нападавшую, отчего Сонечку отбросило к ногам секретаря обкома, а выпущенный Котька кулем осел на пол. Боль несколько отрезвила Робика. Он слизнул кровь из прокушенной руки.

– Так что, в тюрьму тебя, вора, сдать?

– Как скажете, – безразлично произнес Павлюченок. – Надо – пойду! Осточертело всё!

– Не надо, не надо! – Сонечка вскочила, подползла к Девятьярову, обхватила за ноги. – Не надо! Вам же самим – скандал зарез. Чтоб в комсомоле – воры! Это ж какой всем позор! А надо, чтоб по согласию, – вроде беспорядочно, но донося что-то до секретаря обкома, бормотала она. – Да и потом – свои же вы, не чужие!.. Иди сюда, глупо́й!

Она ухватила мужа, с силой потянула рядом с собой на пол.

– Проси же! Проси!.. Откупишься. Отработаешь! Ну же!

Павлюченок, хоть и не пал на колени, но встал перед Девятьяровым с головой, покаянно склоненной.

Девятьяров пребывал в смутном волнении. И не покорствующий Павлюченок тому причиной. Истинное, давно не испытываемое томление ощутил он при виде обхватившей его колени женщины, возбуждающее дыхание которой ощущал на своём паху. Его дрожь почувствовала Сонечка. Подняла вопросительно глаза.

Девятьяров поспешно отстранился. Кивнул брату. Робик вытащил из-за пазухи пачку денег. Протянул Котьке.

– Держи, прошмандовщик! Сонька-то поумнее тебя выходит. Позор комсомолу и впрямь не нужен. Немедленно сдашь в кассу. И отныне ты мой личный должник. Можешь считать себя в долговой яме.

– На комбинате отработаю! – прохрипел Котька. Оборотился к Девятьярову. – Отпустите по добру! У друзей займу, в кассу взаимопомощи влезу. В две смены буду работать. За полгода отдам. Только разрешите вернуться.

Тот холодно смолчал.

– На комбинат, говоришь? – Робик расхохотался. – При твоих аппетитах ты и его разворуешь.

– Но я технарь! – прохрипел Котька.

– Можно и технарём, – согласился Робик. – На зоне, говорят, такие в цене.

Он насмешливо оглядел проворовавшегося приятеля. Отчеканил:

– Останешься в обкоме, пока не отработаешь!

Визитёры вышли, захлопнув за собой дверь.

Котька всхлипнул – от пережитого унижения и сознания собственного бессилия.

Сонечка на коленях подползла, обхватила за голову:

– Котенька! Что ж это такое? Первый ладно. Ему по должности положено. Но Баула каков оказался. Я тебе всегда говорила, какой он друг. Вот сам и увидел. И не плачь – ничего страшного, ты был достойный.

Котька обхватил жену, уткнулся в её плечо и – не в силах больше сдерживаться – зарыдал.

– Поплачь, поплачь, – утешая, она успокоительно поглаживала его по плечу.

– Я ж его взрастил! Я его в комсомоле двигал! – бормотал Котька.

– Вот-вот! Ишь какой бедовый выискался! Сам ворюга, каких поискать. И туда же! – соглашалась Сонечка. – Я и на суде, и где хошь, если что, подтвержу. Тем более при ребенке. Давай водочки принесу. У меня припрятана, – Сонечка хотела подняться, но Котька с силой обхватил ее.

– Не уходи. Ты не уходи, – бормотал он, благодарный ей за участие и за проявленный такт. – Вообще не уходи.

– Так как же… Объяснились. И вещи собраны.

– Нет, не уходи, – он принялся целовать поглаживающие руки. Голова была будто в огне.

– Не уйду. Раз уж так, раз уж без меня не можешь, – бормотала она, в свою очередь, истекая слезами.

Эмоциональная встряска сделала своё. Как прежде при ссорах, Котька почувствовал возбуждение, притянул жену к себе и жадно опрокинул на спину, прямо на пол.

Кончив, откатился, положил руку на женский живот и – с отвращением ощутил знакомую жирную складку.

Минуту-другую они безмолвно лежали рядом на паркете. Неестественно тихо. За дверью играл сынишка. Котька скосился на жену. Прикрытые глаза её были устремлены в потолок. Водянистые губы, по которым стекала кровавая помада, шевелились. На раскрасневшихся щеках играл румянец.

Во всем облике Сонечки проступало блаженство. Кажется, она даже не замечала, что всё ещё лежит на полу с раскоряченными ногами.

– Ты что? – пробормотал Котька.

– Не сбивай. Я считаю, – не открывая глаз, поделилась жена. – Три тысячи! Если б это не прогулять, а вложить в квартиру, мы бы все комнаты финской мебелью обставили! И ещё на канапе хватило бы. Я в комиссионке видела – XVIII века.

И лишь тогда осознал Павлюченок, что только что сам отказался от собственного счастья и теперь неизбежно и навсегда теряет свою ненаглядную Малиночку – единственную женщину, с которой мог бы стать счастливым. Тоска, безысходная тоска, заново нахлынула на него.

Котька оторвался от жены и – подвывая, покатился по паркету.

Через месяц Валентина Малиночка оформилась переводом в Хабаровск и из города уехала.

Братья вышли от Павлюченка. Отпустили машину и, прогуливаясь, пошли пешком, разметая ногами охапки листьев на тротуаре.

Девятьяров с любопытством косился на непривычно молчаливого брата.

– По морде-то зачем при жене? – спросил он. – Неужто в самом деле, настолько не ожидал, что свои могут обворовать? Лишняя тебе наука. Предают всегда близкие. Чужому к тебе ещё подобраться надо, в доверие втереться. А этот уж рядом. Так что называй другом, но бди как за врагом. Тогда сам уцелеешь.

– Что? Это-то? – Робик с трудом отвлёкся от своих мыслей. – Пустое. Это я для острастки больше. На самом деле поучил без нервяка. Не хватало из-за каждой копейки душу рвать.

Девятьяров протянул сигарету:

– Ну не больно-то копейки. Я смотрел твои отчёты. Целый молодёжный концерн на тебя, считай, работает. От одного Поплагуева за месяц приходит куда больше, чем ты за год имел на театральных спекуляциях.

– Положим, ты с Поплагуевских «бабок» тоже копеечку имеешь, – отругнулся Робик. Но отругнулся без сердца. Мозг его по-прежнему работал в другом направлении.

– Опять копеечка! – рассердился Девятьяров. – Сколько тебе ни дай – всё копеечка! Чего ещё хочешь? Алмазные копи, нефтяную вышку?.. Ну, не стесняйся.

– Банк! – рубанул Робик.

Девятьяров поперхнулся.

– Шутишь или… занесло?

– Банк! – решительно повторил тот. Его уже прорвало.

– Эва куда! Индивидуальный банчок возжелали.

– Индивидуальный пока не получится. Для начала кооперативный!

Собственно, идею насчёт банка в Робика заронил тот же Поплагуев, сам того не заметив. Как-то, сдавая очередную документацию, бросил: – Цифры всё увеличиваются. Обидно такие деньги чужим дядям на хранение отдавать. Выгодней самим прокручивать. Хорошо бы в комсомоле свой банчок заиметь.

Как часто бывало, выстрелил идеей в воздух и забыл.