– Это же опера? – уточнила я. – Так, может, тогда сразу кафе “Аффект”?

Тут уже оставалось всего два шага до кафе-бара “Афера” – так мы в итоге наше заведение и назвали.

Мы закупились в Кветне всем, чем нужно, доехали до Брно и припарковались перед Патрицианской виллой. В квартире, где я год прожила вместе с Яником, сменились соседи, и в одной из комнат теперь обитали какие-то буддисты. Мы застали их на балконе, где они совершали поклоны, причем один мужик периодически начинал отжиматься.

Должна признаться, что поначалу я любила нашу угловую комнату, но потом, когда наши отношения стали портиться, она мне опротивела. Наше расставание у меня ассоциировалось с этим пространством и как будто все еще висело там. В комнате зияла черная дыра монитора, в которую Яник постоянно проваливался. Бирюзовый плакат к фильму «Чудеса» Аличе Рорвахер, висевший у нас над кроватью, повыцвел. А вдруг вот эта пчела, вылезающая у женщины изо рта, сначала ужалила ее в язык? Мне и раньше такое приходило в голову, еще когда мы ругались с Яником, только я не могла ничего сказать, как будто у меня у самой язык распух и не хватало воздуха.

Впрочем, Яник и сам уже не хотел здесь жить. Ему казалось неразумным снимать комнату в Брно, если мы все лето проведем в Поличке, а потом он поедет в Братиславу. В общем, помимо обустройства кофейни, нас ждал еще и переезд.

До вечера было пока далеко, и мы решили, что собрать вещи еще успеем. И раз уж у меня появилось ИП, мы впервые отправились в “Макро”[95]. Основательно закупились там алкоголем, одноразовыми кофейными стаканчиками и еще всякой всячиной. Когда мы выложили свои покупки на кассе, я предложила Янику вместо сборов устроить дома праздник.

Мы еще не знали, что праздник там и так намечается, только устраивают его буддисты Алмазного пути.

Дома я уселась за ноутбук, пытаясь найти поставщиков, у которых есть доставка в Поличку, а Яник тем временем принялся паковать коробки с книгами. Наш книжный стеллаж отделял комнату от кухни, и через дырки, которые в нем постепенно образовывались, мы наблюдали за буддистской тусовкой и волей-неволей становились ее частью. Буддисты были в ударе: обсуждали, что будет с Кармапой, и правда ли, что Лама Оле спит только четыре часа… потом еще затронули проблему словацких студентов, обучающихся в чешских университетах, и исламский вопрос – буддисты, если они чехи, не отличаются особой терпимостью. Затем кто-то начал рассказывать, что, когда умер Ингмар Бергман, Лама Оле как раз встречался со своими последователями в каком-то спорткомплексе и вместе с ними провел Бергмана по всем посмертным состояниям, которые только существуют в тибетском буддизме.

Я посмотрела на Яника – интересно, он тоже прислушивается к разговору соседей? В какой-то документалке мы видели, что Бергман перед смертью обо всем позаботился, даже подготовил приглашения на собственные похороны, то есть выбрал, кому можно, а кому нельзя на них приходить. Одно слово – режиссер. Но, похоже, его душу взяли в оборот не избранные шведские евангелисты, а трибуны буддистов.

Тут мне сразу вспоминается, что когда мы с Яником только познакомились, он говорил, будто я похожа на девушку, выигравшую кастинг на роль в последнем фильме Ингмара Бергмана. Мне было двадцать, я изучала киноведение и богемистику – и вдруг встретила писателя, который говорил мне такие слова… Я до сих пор не сумела в этом разобраться: никто никогда не смотрел на меня так, как Яник, и все же я не уверена, что он сумел разглядеть меня лучше остальных. Однажды за ужином он произнес фразу, которая меня удивила и о которой я потом долго думала. Мы тогда говорили об иллюзиях, и он, как бы в защиту того, что мне казалось временной влюбленностью, сказал, что любящие должны всегда смотреть друг на друга творческим взглядом. Да, так он и сказал – творческим. Наверное, он имел в виду, что любящие должны смотреть друг на друга так, чтобы представать друг перед другом в самом лучшем свете. Именно так большую часть времени он на меня и смотрел – как на ту, кем я могла бы быть, а не на ту, кем я была на самом деле.

Я так и не поняла, бесит меня это или наоборот успокаивает, Яник тупо пытался меня одурачить – или все-таки за этим стояло что-то большее?

Когда наши отношения начали портиться, он жаловался, что я строю из него того, кем он не является. Мол, это плохо кончится, потому что ни одна женщина не выдержит долго с мужиком, если строит из него кого-то другого. А что если я из него никого не строила, что если он сам не замечал за собой некоторые вещи? Что если ему просто не нравилось, когда я тыкала ему в глаза тем, что он не был готов в себе признать?

В тот вечер Яник непрерывно паковал вещи, а вот я не удержалась и стала, наоборот, распаковывать те коробки, которые мы привезли из Кветны. Я, как ребенок, радовалась цветным бокалам и стаканам. Каждый из них я внимательно рассматривала, а потом ставила на стол. Они были похожи на шахматные фигуры: прозрачные стаканы для лимонада – это пешки, низкие квадратные бокалы для виски – ладьи, темно-синие рюмки для коньяка – это кони, узкие фужеры для шампанского – офицеры, кроваво-красная чарка – это королева, а вон тот дымчатый бокал – король. Мы с Яником щурились на них, лежа в постели, словно два генерала, которые накануне великой битвы прониклись друг к другу симпатией, а из соседней комнаты, куда мы выдворили буддистов, тем временем доносились сначала мантры, а потом пьяный смех.

* * *

Ну, уж по предыдущему-то предложению вы, наверное, все поняли. Если нет, перечитайте его еще раз. Вам ничего тут не показалось странным? Я к тому, что это фраза Яника. Вообще-то я так не пишу и не говорю. Он выпустил меня из-за решетки тире, чтобы я в этом романе тоже типа поучаствовала, а может быть, просто решил, что раз кофейня предназначалась для меня, то мне про нее и рассказывать, потому что кому ж еще? Только вот куда я могла выбраться из-за решетки тире? Разве что угодить в ловушку повествования. Яник, видно, думал, что достаточно вставить парочку разговорных оборотов, и он сразу обернется мной. Только вот я здесь – это не я. Если вы