Она не может позвать в дом людей без согласия хозяина. Она — женщина, а главный в доме — мужчина.

«Ничего себе — порядочки, — поежилась Юля, слава Богу, что я не в ауле. Вылетела бы вмиг из всех домов со своим характером». И почесала нос. На пороге появилась хозяйка и пошла по тропинке к калитке. Открыла ее и приветливо пригласила.

— Заходите в дом. Чаю попьете. Устали небось с дороги.

«А она хорошо говорит по-русски, — удивилась Юля, — почти без акцента».

— Извините, что внезапно, — бормотала столичная гостья, топая за черным платьем к дому. — А мы еще привет Сандро привезли. От съемочной группы, которая его снимала осенью, — подлизнулась она. И добавила для пущей убедительности: — Очень хорошая передача получилась. Вы не смотрели?

Женщина не ответила и, открыв дверь, молча пропустила гостей в дом.

За столом, покрытым белой скатертью, сидел и пил чай крепкий мужичок лет шестидесяти. Одет в полосатую — серое с черным — рубашку навыпуск, черные просторные штаны, ноги уютно прячутся в домашних тапочках без задников. гладко выбрит, седые волосы (пожалуй, только седина и выдает истинный возраст) — ничем не отличается от среднестатистического москвича. Вот только пронзительные темные глаза да крючковатый нос выдают неславянскую кровь. А от хилого столичного интеллигента отличают руки — большие, сильные и загорелые.

— Проходите, садитесь к столу. Гостями будете. Не надо стоять на пороге. Как говорят у вас в России, в ногах правды нет.

Юля, как загипнотизированный удавом кролик, медленно двинулась вперед, к столу — забыв про Антона, про молчаливую Марию, про правила вежливости, которые диктовали поздороваться и не высовываться впереди мужчины, про кавказские обычаи и традиции, которым учил ее Юрин друг, знаток этикета. Все заготовленные слова и фразы разом вылетели из ее головы. Она подошла к человеку с большими сильными руками, опустилась перед ним на колени и заплакала, выпустив наконец на волю свое горе.

Дальше все было как в тумане. О чем-то она много рассказывала Сандро, о чем-то он скупо спрашивал, что-то удавалось вставить Антону, и только Мария ничего не говорила — шелестела молчаливой черной тенью, выставляя на стол бесчисленные закуски. А в Москве все закрутилось стремительной каруселью, где мелькали: старик Сандро, склонивший почтительно голову перед Марьей Афанасьевной, Юля, в полуобмороке ожидавшая на кухонном стуле приговора абхазского костоправа, Антон, возникающий по выходным на пороге, и ежевечерние пробежки из Останкино к дому, в котором безжалостно мял Юру сильными пальцами крепкий старик.

— Юленька, детонька, — в кухню вошла Марья Афанасьевна, — тебя Юра зовет.

Юля поднялась со стула, с которым успела сродниться за последние два месяца, и медленно пошла к закрытой двери.

— С Богом, родная! — прошептала старушка и незаметно перекрестила девушку.

Боже мой, как давно она его не видела — целую вечность! Похудел, волосы отросли, плохо выбрит (конечно, у Марьи Афанасьевны слабая рука, а сиделку они давно отпустили), рубашка могла быть посвежее — но все это были пустяки! В кровати сплел и смотрел на нее прежний Юрка — тот, что любил и хотел сделать ее своей женой. Юля смотрела на него во все глаза — а он вдруг поднял обе руки и сложил из пальцев два кукиша. И улыбнулся.

— Задавим компрессию содружеством наций? Пошлем ей прощальный привет? Из трех пальцев!

На ватных ногах она подошла к кровати, опустилась на коврик, притянула к себе один кукиш и припала к нему губами.

— Юлька, прости меня, идиота. Я очень тебя люблю, Рыжик. И если ты еще не передумала, выходи за меня замуж, а?

* * *

Они расписались в маленьком районном ЗАГСе. Из гостей были: Лариса и Антон, которые засвидетельствовали брачный союз Забелина-Батмановой, Васса с Владом и обе бабушки. Сдержанные потомственные дворянки то громко сморкались в носовые платки, то прыскали, как девчонки. Событие это отметили в небольшом грузинском ресторанчике. Много произносили тостов, много смеялись, много ели. Пили, правда, не очень много. Васса посидела пару часов и отправилась с Владиком домой — устала с непривычки. На прощанье она шепнула невесте в подставленное ушко:

— А все ж таки на каждый горшок найдется своя крышка. Правда, Рыжик? — И было непонятно, кого она считает крышкой, а кого — горшком.

Но что действительно осталось для новобрачной неразгаданной тайной, так это свадебный подарок жениха — старинная брошь. Сапфировый букет, перевязанный бриллиантовой лептой.

Глава 26

Из больницы вышла не Васса — тень. Три месяца ее мучили — резали, облучали, пичкали какой-то дрянью. Пришла — полная сил, вышла — полная боли. Ноль. Овальная цифирь, заполненная химической дрянью и болью. Против нее ополчились небеса. Знала бы, какой будет плата за их подарки, — отказалась бы от Господних щедрот. Почему Бог обращается с ней так жестоко? Дарит машину — отнимает жизнь, посылает радость — отбирает надежду Васса не верила в чудесные исцеления, рассказы о которых гуляли по палатам. Раньше или позже этот дамоклов меч рухнет на шею и перерубит к черту все эти позвонки, сонные артерии и вены, вместе взятые. Зрелище — не для слабонервных. А она не Дамокл — на кой прах задирать голову, чтобы увидеть эту чертову штуковину на конском волосе0 И так ясно: висит и рухнет! Ну что ж, по крайней мере уйдет молодой. И избежит шаркающих ног, сгорбленной спины и старческой ненужности. Известно ведь, старость — единственный способ долго прожить.

Накануне выписки с ней долго разговаривал Сергей. Сказал, что любит и не отдаст. Любить — обреченную? Смешно! Не отдать — кому? Судьбе? Наивно! Он рассказал, как стал врачом его прадед. Лихой рубака, гусарил себе в полку, носил днем кивер и венгерку, сабельку отцеплял на сон грядущий, балагурил, выпивал (что за гусар без чарки?), был всеобщим любимцем. А потом встретил девушку — и попал как кур в ощип. Влюбился. Женился. Остепенился. Родил сына. И коротал тихие ласковые дни в своем смоленском имении. Самый великий бой — с жуликоватым управляющим. Самое грандиозное сражение — с борзыми против лис. Бела обрушилась внезапно. Не беда — горе. В три месяца сгорела его Лизонька — теперь бы сказали: рак. На следующий после сорокоуста день собрался и уехал в Петербург, с трехлетним сыном. Учиться на врача. Лучше поздно, чем никогда. Перед отъездом вышел в сад и прокричал неведомо кому: «Клянусь, я жизнь положу, чтобы тебя победить, гадина!» Жизнь положил, но не победил. И хоть