– Какую-нибудь из твоих знакомых девушек? – Рихер насмешливо прищурился, глядя на Хельмо. – Скажи той пухляшке со двора Торлиба или той тощей боярской дочке, что тебе очень надо повидать князя наедине, наплети ей про страшную тайну…

– Она выдаст меня, – мрачно ответил Хельмо. – Даже если князь будет таким дураком, что пойдет за ней. И даже если ты до тех пор успеешь от меня избавиться, все равно они будут знать, что это наших рук дело.

Все замолчали. В гостевом доме горела одна свеча на столе – было уже за полночь, короткая летняя ночь вступила в недолгую пору мягкой темноты. Вот-вот из этого неглубокого озера высунет бодрую голову ранний летний рассвет – и настанет тот день, когда Святослав, возможно, получит меч Ахиллеуса.

– Значит, князя не трогаем, – помолчав, с прежней уверенностью сказал Рихер. – Попа достать легче. Сначала кинжал получит он сам и отнесет в церковь. Так ведь тебе сказали?

– Да, Станимир и Будомир это слышали своими ушами. Грек заберет кинжал в церковь, хочет его освятить.

– Если это будет утром или днем, – стал рассуждать отец Гримальд, – он отслужит мессу сразу и передаст князю после нее. Если вечером – скорее всего, оставит в церкви до следующего дня. Наутро приедет Торлиб с братьями и заберет его.

– А когда поп получит кинжал?

– Неизвестно, – ответил Хельмо. – Когда закончат его чистить.

– Если кинжал останется в церкви на ночь, это и есть наша последняя возможность. То есть завтрашняя ночь.

– А если кинжал пропадет, никто и не удивится, – оживленно подхватил отец Теодор. – Один здешний колдун пугает людей, дескать, любой дорогой клад зарыт «на голову человечью».

– На какую еще голову? – не понял Рихер. – Твою, бочонок ты в рясе?

– Надеюсь, что нет. Это значит, что надо привести человека на место с кладом и там его убить. Дьявол примет его кровь и даст клад в руки. Тот колдун и сказал: если земля отдала клад даром, это значит, свое она возьмет потом.

– Человеческая жертва… – повторил Рихер. – Она нужна, чтобы кинжал… чтобы получить право владеть им…

Он уставился в темноту в глубине дома; брови его поднимались все выше, глаза раскрывались все шире, но нечто страшное он видел вовсе не в углу, а внутри своего изобретательного и безжалостного ума.

– Если так, то Святослав подумает… кто-то перехватил у него кинжал… а кому это нужно… его врагам… его соперникам…

– Соперник у него один – это Ульбо, – сказал Хельмо.

– Мистислав, – напомнил отец Гримальд.

– Это одно и то же – они же отец и сын. Приемные.

– Ну вот. Святославу не придется долго искать виноватого.

Некоторое время все молчали, пытаясь сложить в голове этот замысел, опасный для столь многих.

– Нет, постой! – встревоженно воскликнул Хельмо. – Если Святослав обвинит Мистислава в краже кинжала, он его убьет! А нам нужно, чтобы Ульбо имел в Киеве хорошую поддержку! Мистислав и есть его поддержка – его приемный отец! Если он падет, Ульбо будет почти не на что здесь рассчитывать. Без Мистислава даже сама Хелена станет намного слабее, да и не пойдет она против сына.

– За своего любовника – еще как пойдет. И зато, – с мягкой неумолимостью ответил ему Рихер, – у твоего Ульбо наконец появится причина решиться на войну со своим братом Святославом. Твоя прекрасная Хильдегунда говорила: Ульбо слишком мирный человек, он не хочет власти, он не хочет мести, он хочет тихо жить, и чтобы его не трогали! Так вот: если Святослав убьет его отца, да еще все свои будут знать, что по ложному обвинению, Ульбо не сможет больше сидеть в той дыре, где он сейчас. Он будет должен, обязан, перед собой, родными, перед богом выйти оттуда, собрать войско и пойти на Киев! Отомстить за своего отца, пусть и приемного! Его месть будет справедлива, и государь наш сможет, ради справедливости, помочь собрату по вере против жестокого язычника! И поможет! Ну, ты понял наконец? И тогда, когда при помощи нашего господина и своей северной родни он соберет войско, тот чертов золотой кинжал окажется у него в руках! За эти дни Святослав достаточно успел всем рассказать, что в этом кинжале – благословение всех богов! Бог предаст его в руки Ульбо, а Святославу останется только умереть.

– А если он все же одолеет?

– Самое меньшее, чего мы добьемся – ни один греческий поп еще сто лет не осмелится сунуть сюда нос. А это уже немало, и этого я добьюсь, иначе пусть проклянет меня преподобная Лиоба Бишофсхаймская!

– Но если мы все же попадемся! Рихер, ты задумал что-то немыслимое!

– Попадемся? – Рихер вскочил и подался к Хельмо, всем видом выражая яростную готовность немедленно вступить в драку. – Если ты трус, то зачем сюда поехал? Сидел бы дома! Пошел бы в монахи и принимал исповедь у хорошеньких распутниц, как вот этот…

Рихер оглянулся на отца Теодора – тот безмятежно спал, уронив голову на стол…

* * *

Почти весь следующий день Торлейв провел у Эльги и дождался-таки: около полудня Гутторм и Грядоша принесли и с гордостью выложили перед княгиней заново изготовленные ножны для меча Ахиллеуса. Золотые чеканные пластинки с подвигами греческого героса[105] выпрямили, начистили до ярчайшего блеска, укрепили на заново вырезанной деревянной основе, и теперь ножны выглядели точно так же, как вышли из рук бога-кузнеца невесть сколько веков назад. Когда княгиня и ее приближенные заново подивились, кузнецы заботливо завернули ножны и отвезли на Свенельдов двор. Лют еще работал, дочищая остатки ржавчины тряпкой, на которую был наклеен мелкий песок. Лишь когда солнце, еще яркое, чуть притушило блеск, собираясь на недолгий отдых, все трое отправились к торжку, где стояла Святая София.

Вызвали отца Ставракия, он отпер церковь. Лют передал ему обновленный меч. Попросив вынуть из ножен, отец Ставракий осмотрел древнее железо. Когда счистили толстый слой ржавчины, клинок под ним стал тоньше и, с выщербленными краями, для сражений уже не годился. Но не в том была его ценность. С трепетом взяв его в руки, отец Ставракий положил меч Ахиллеуса на край амвона.

– Ступайте, чада, – сказал он, забыв, что из этих троих крещен только Гутторм. – Буду молиться… чтобы Господь укрепил и вразумил… Завтра обедню отслужу, освятим, тогда и забирайте.

– Не мы – Пестряныч-младший с братьями приедет, – поправил Лют.

Но отец Ставракий его едва услышал и слабо замахал рукой: ступайте. В большом смятении, он хотел остаться один – не столько с мечом, сколько