– Это я что же… от того Хилеуса и род веду? – вконец ошарашенный, проговорил Святослав.

Мысль его перепрыгнула через то соображение, что оба его родителя происходят не из Таматархи, а с севера, из Пскова и Хольмгарда, а более отдаленные предки – из-за Варяжского моря. Живя мыслями больше о славе, чем о земном наследстве, он легко увидел в божественном образе своего предка по духу. И подумал: удивительной удаче, которая спасла его в том походе, позволила всего лишь с восемью спутниками пройти через хазарские владения от Карши по днепровских порогов, он, статочно, обязан покровительству и помощи своего небесного двойника – Хилеуса, сына богини моря и мужа богини мертвых.

Прияслава, его жена… три года в детстве провела в Кощеевых палатах и была возвращена к жизни чарами бабки Рагноры… От потрясения, вызванного сходством, Святослава пронзал жар и холод.

– Слышал я от отца… – начал Мистина, – а он слышал не то от Сванхейд, не то от Эйрика, ее брата, что сам Один с родом своим пришел в Северные Страны откуда-то с дальнего юга. И сдается, было это не то что до Константина Великого, а до… до всего. – В его представлениях о прошлом рода человеческого не нашлось подходящей отправной точки. – Так, может, он, Один, как-то… Пока на юге жил, миродонян этих оставил, а на север перебрался – Инглингов родил?

Святослав не ответил: он не видел извилистых и темных земных путей, перед глазами его сиял небесный путь – наследие духа, прямой, как луч.

– Мне так мнится, – заговорил отец Ставракий, – тебе, княже, Господь послал сюда Ахиллеусов меч и через меня, недостойного, обнаружить повелел. Было б яснее… – Отец Ставракий колебался, ибо привык к другим знакам воли Божьей, – если бы дал он тебе некий знак веры истинной, чтобы обратить помыслы твои к вечному спасению… ну да не мне, не нам замыслы Божьи судить. Знать, не видит он тебя среди стада своего, но ради матери твоей, – отец Ставракий почтительно взглянул на Эльгу, – без помощи оставить не хочет, по ее молитвам. Потому и дал тебе Ахиллеусов меч, дабы отвратить от прельщения мужами мрака западного…

– Святое копье! – воскликнул Велерад, первым уловив, что хочет сказать иерей. – У Отто – Святое копье, а у тебя, княже, – Ахиллеусов меч!

Святослав просиял. Так часто говорят, но редко случается видеть, как лицо человека и впрямь вспыхивает изнутри, как огненная мысль бросает сноп света прямо сквозь кожу.

– Так теперь у меня будет, – Святослав посмотрел на отца Ставракия, и растерянность на его лице сменилась привычной уверенной властностью, – у меня будет меч Хилеуса против Святого копья у Отто?

– Выходит, так! – оживившись, подтвердил Мистина.

– Был бы ты крещен, как Отто, тебе бы оружие далось, освященное силой Христа! – подхватила Эльга. – А ты к Христовой вере не прилежишь, вот он тебе и послал меч… наполовину бога эллинского. Ты Христа знать не хочешь, а он-то о тебе порадел! – не удержалась она.

Но Святослав упрека не услышал: все его мысли и душевные силы были сосредоточены на подарке неба – или земли, – через который ему вручалась сила, удача древнего воина-бога, его оружие и его божественная судьба.

– Так… – он поднял глаза на Эльгу и Мистину, – покажите мне меч-то!

– Будет готов – покажем.

– Сейчас покажите! – Святослав встал, давая понять, что спора не будет. – Я хочу его увидеть.

* * *

Сам меч обретался на Свенельдовом дворе, в кузнице, где расчисткой железного клинка занимался Лют. За многие века в земле тот покрылся толстым слоем ржавчины, под которой не мог остаться целым, и если тут не будет явлено чуда, сражаться этим клинком уже не придется. Люту, кроме отваги, боги дали прямые руки, он с отрочества увлекался кузнечным ремеслом и преуспел в нем куда больше старшего брата: у Мистины уже в двадцать лет находились заботы поважнее. К Люту Святослав не пошел – хоть между ним и братьями Свенельдичами не было открытой вражды, все же идти к ним на двор он считал для себя несколько зазорным, – но самое красивое, золотые накладки ножен, остались на Эльгином дворе, у ее златокузнеца, Гутторма.

Там Святослав их и увидел. Накладки были разобраны на несколько частей и немного погнуты, но можно было понять, что они собой представляли. Меч Ахиллеуса – Торлейв и отец Ставракий называли его «ксифос» – был длиной в полтора локтя, заметно короче привычных Святославу «корлягов». В верхней части ножны были широки, в нижней сужались до ширины конца самого клинка. Длинную треугольную полосу занимала череда мужских фигурок, вооруженных и занятых сражением между собой – кто-то нападал, кто-то защищался, кто-то уже был повержен к ногам, кто-то торжествовал победу.

– Вот Ахиллеус. – Отец Ставракий показал на фигурку, открывавшую ряд. – Я в Василее Ромейон много видел его изображений.

Святослав застыл, разглядывая древнего воина. Его поразила сама величина золотого предмета, но это изумление было оттеснено сознанием, что он видит воина-бога, своего, выходит, далекого предка. Неведомый мастер – тоже бог? – изобразил Ахиллеуса как живого. Соразмерная, как настоящая, фигурка с изукрашенным щитом в руке, в причудливом шлеме, совсем не похожем ни на варяжские, ни на хазарские, была одета в нечто вроде короткой, по колено, свободной рубахи, спущенной с одного плеча. Держа в одной руке сразу щит и копье, воин обернулся назад, свободной рукой приглашая за собой невидимых соратников, увлекал дружину в бой. Далее тот же воин, почти обнаженный, только плащ развевался за плечами, но тоже в шлеме и с оружием, вел деву, явно пленную и бессильную. Отсутствие одежды было понятно: воины, в которых входит дух божества, в ней не нуждаются. Берсерки в древности, рассказывают, тоже дрались голыми, в одной медвежьей шкуре. Далее, где накладка делалась узкой, фигурки в рост уже не помещались, и там были изображены враги – согнувшиеся, на коленях, лежащие, плененные, покоренные и убитые.

Святослав молчал, не имея возможности, да и желания выразить свои чувства. Эта запечатленная в священном золоте песнь славы вливалась светом в его жилы, озаряла и зажигала. Куда там Святому копью – немцы рассказывали, как оно выглядит, так ничего особенного. И владелец его прежний, Лонгин-сотник, не доблестью прославился, а совсем наоборот – смирением, кое русь вовсе не считала за достоинство. Сейчас Святослав готов был презирать ту Оттонову святыню. И то отец Ставракий говорил, у Оттона – ложная, а настоящая – где-то у армян. Перед Святославом лежало нечто неизмеримо более ценное – золотой мост, по которому сам он пройдет не просто