Господа. Она была поразительно чистым существом, благодаря ей я открыл доброту и чистоту женской души, что для мужчины в первом опыте очень важно. Может, не будь ее в моей жизни, я и не стал бы поэтом…»

Страдания

Как всякий уважающий себя поэт, Евтушенко прошел через преследования и даже страдания. Они могут достигать разного градуса в каждом отдельном случае, нет двух похожих поэтов – и тем не менее…

«Меня и жестоко наказывали (за вышедшую на Западе “Автобиографию” и “Бабий Яр”)». Дошло до того, что даже «машина моя пострадала – кто-то нацарапал на дверце: “Жид”».

А вдобавок милиционеры делали замечания, он оправдывался, приходилось. Но это так, цветочки. Были вещи и пожестче, он с горечью вспоминает:

«Меня сняли с поезда, идущего за границу (два раза и с самолета снимали)».

Невыносимо! Непонятно чем бы это могло кончиться, но «спас Степан Петрович Щипачев – этот тихий, застенчивый поэт, написавший “Любовью дорожить умейте”, пришел в ЦК партии, бросил свой полученный еще 1918 году партбилет и воскликнул: “Что же вы с нашей молодежью делаете, почему крадете у них мир, который они должны и имеют право увидеть?! Если Евтушенко не выпустят за границу, я выйду из партии”. В результате, немало еще разного натерпевшись (такого врагу не пожелаешь, я в восторге от этих формулировок, преклоняюсь перед этими мучениями, до которых куда там Мандельштаму. – И. С.), отправился я в гнездо американского империализма – город Нью-Йорк».

Продолжаем тему мучений. «Цензура долго не хотела пропускать мою двунаправленную (и против наших мудаков, и против американских. – Примеч. авт.) поэму “Под кожей статуи Свободы”, а потом замечательный одноименный спектакль Юрия Любимова на Таганке».

Цензура какое-то время позверствовала, а потом махнула рукой и все разрешила; Евгению Александровичу по крайней мере.

После – на глазах у Евтушенко (это негуманно, бесчеловечно, нельзя так, представьте себе движение зрачков обносимого – туда-сюда), еще одного, после Пастернака, «Нобеля» дали опять другому русскому пииту. И вот вам по поводу счастливца цитата из Евтушенко:

«Бродский – очень талантливый поэт, и стихи его, особенно написанные до отъезда из России, я люблю, включил в антологию, но он принадлежал к такому своеобразному типу людей, которые, когда кто-либо им помогает, чувствуют унижение и отвечают на добро неприязнью. К сожалению, его оскорбительные высказывания обо мне (типа Евтушенко – агент КГБ. – И. С.) перепечатываются, и круги от них расходятся до сих пор».

И уж кстати на тему органов: «Лет пятнадцать назад в четыре часа утра в Будапеште он [поэт Александр Межиров] спросил меня: “Скажи мне по совести: ты все-таки генерал КГБ?”»

Красивая фраза из какой-то рецензии, написанной типа провинциальной учителкой: «В “постперестроечное” творчество Е. Евтушенко вторгаются мотивы иронии и скепсиса, усталости и разочарования». А ведь с этим, сами понимаете, непросто жить…

Гражданская позиция: Оклахома, Green Card

«Я был единственным человеком, который написал художественное произведение (поэма “Тринадцать”) о событиях 1993 года, когда все общество разделилось надвое. Это была мини, но все-таки гражданская война. Кто-то должен говорить такие вещи».

Разве важно, где поэт говорит последние страшные слова о русской гражданской войне – на баррикадах родины или в колбасной (ой пардон, случайно вырвалось, я не хотел) эмиграции? Какая типа разница? Совершенно некстати тут вспоминается анекдот, где персонажа призывают или трусы надеть, или крест снять. Либо ты русский поэт, либо ты уехал в колбасную эмиграцию. В богатую страну Штаты. Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, – правда, с гражданством история долгая, сперва надо грин-карту выхлопотать. Но с этим порядок: «Я преподаю в университете в нефтяном ковбойском городе Талса. Там я купил милый, уютный дом. Помимо поэзии я преподаю русское и европейское кино…»

Евтушенко считает необходимым пояснить, что, несмотря на ковбоев и нефтяников, в его оклахомской глуши хватает духовности: «В Талсе балет “Щелкунчик” уже 20 лет не снимается с репертуара. Весь город собирает деньги, чтобы спасти в Антарктиде пингвинов, которых, оказывается, тоже чем-то травят. [Еще я преподаю] в Куинс-колледже в Нью-Йорке, где у меня квартира. Я неизменно подчеркиваю, что не эмигрировал – паспорт у меня российский, просто имею грин-карту, которая дает право на работу и безвизовое жительство в США».

Я нашел где-то в прессе деликатную строчку: «Жаль, что лекции он читает американским, а не нашим студентам». Ну если его там внимательнее слушают и к тому ж больше платят, то почему нет? Кто бросит камень в многодетного отца?

Замах

Что б вы ни говорили, а у него хороший замах, достойные амбиции.

О нем в прежние годы много писали и говорили в таком духе: «С завистью поэты наблюдали, как он менял вызывающе пестрые пиджаки, машины и жен, как выбивал у властей квартиру в сталинской высотке под предлогом, что должен иметь возможность принимать у себя высокопоставленных иностранных гостей, а потом – ну надо же! – и впрямь принял там Никсона».

На буфетной стене Центрального дома литераторов поэт Семен Кирсанов написал: «Ев тушёнку, вспоминал Евтушенку…» Как должна людей беспокоить тема, чтоб ее раскрывали в граффити! В настенных росписях!

Он как-то рассказал, что один его сборник – «Взмах руки» – вышел стотысячным тиражом, а в то же самое время продавалась книжка коллеги Пастернака «На ранних поездах», тираж, почувствуйте разницу, 5 000.

Или еще про поэтов, про место среди них. Вся читающая публика самой читающей страны знала это четверостишие:

Ты – Евгений, я – Евгений,

Ты – не гений, я – не гений.

Ты – говно, и я – говно,

Я – недавно, ты – давно…

Люди так понимали, что это Евтушенко дружески так про Долматовского. Автор открещивается, а зря, сильные ведь строки, на века. Пушкин бы многое из приписываемого ему признал открыто за свое, просто не успел.

«Мое первое стихотворение, благодаря которому я стал известен, – “Со мною вот что происходит…” Есть ли в России человек, который его не знает? Его переписывали от руки. А моя первая песня была тоже о любви, сейчас исполняется как народная, что является высшим комплиментом: “Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня”».

«“Танки идут по Праге” ходили в нашем самиздате», – вспоминает Евтушенко. И это реальная, без шуток, заслуга. Я буквально снимаю шляпу.

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета.

«…я включил приемник и услышал сквозь треск помех голос моего друга Зикмунда. “Женя, – кричал он, – Евтушенко, ты помнишь, как мы говорили о будущем социализма с человеческим лицом!? Женя,