Постепенно он начал продавать работы, явно предназначенные, как я сейчас понимаю, для «Истории русского авангарда». Мне один раз предлагались пять или семь литографий Клуциса, а потом – еще раз, и третий, и четвертый (или выкладывались стопки из нескольких его беспредметных рисунков), однажды целый лист – десять штук четвертой забракованной, дополнительной к трем известным, кубистической литографии Малевича; однажды – вариант обложки журнала «Вещь» работы Лисицкого, но с номером «1», а не «1–2», как на известной обложке, или три супрематических рисунка Малевича, большой конструктивный картон Клуциса, кубистическая большая гуашь Моргунова, похожая на лучшую из его работ в греческой части коллекции Костаки, большой плоский натюрморт Штеренберга с белым кувшином (сейчас в ГТГ считают, что это работа Александра Иванова), лучшие фотограммы Лисицкого: «Большой автопортрет», «Вилка» и маленький «Портрет Курта Швиттерса с попугаем во рту» («он был очень болтлив», – сказал Харджиев). По амстердамской коллекции видно, что две похожие фотограммы (Курт Швиттерс и «Автопортрет») оставались у Николая Ивановича, но в других вариантах – ведь оригинал у каждой фотограммы только один. Большую «вилку», кроме моей, я больше никогда не встречал. А кроме того – десятка полтора литографий, рисунков и одно небольшое масло Малевича (с крестьянином), десяток акварелей и обложек Лисицкого, штук двадцать работ Моргунова, небольшие акварели Экстер, Любови Поповой, пара карандашных рисунков (один черный, другой зеленым карандашом) с крестьянами Суетина, супрематические рисунки и акварели Чашника, Клюна, несколько поздних рисунков и акварелей Татлина – всего сейчас не вспомню. Я надеялся, что и супрематические холсты Малевича через год-два Харджиев мне продаст – он мне как-то намекал на них, когда продал первоклассных Малевичей Костаки и, уезжая, иностранцам, в том числе, казалось, свою самую любимую вещь – подаренный ему Малевичем «Красный квадрат».

Впрочем, для продажи «Красного квадрата» у Николая Ивановича могла быть и другая причина. Дочь Малевича Уна (и другие его родственники) к тому времени уже начинала понимать стоимость картин отца и вскоре познакомилась с адвокатом (и коллекционером) Аксельбантом. Уна что-то продала Рубинштейну и даже начала – чуть позже – судебные иски с известными музеями, расплачиваясь с Аксельбантом картинами отца. Но тогда бы мне холсты, попавшие в музей в Амстердаме, все равно не достались.

Надеюсь, из всего, о чем я пишу, становится понятно, что Харджиев довольно много и постоянно продавал: сперва Костаки и мне, потом нашедшим его иностранцам. Продавал шедевры и второстепенные вещи – он говорил, что помогает племяннику. Я думаю, что по своей многолетней привычке помогать, он действительно помогал, во всяком случае в его почти нищенской одежде, вероятно, сороковых годов, убогой обстановке, жалких рамках на драгоценных картинах, в отсутствии тогда уже появившихся дорогих иностранных книг, которые, как он написал, видел у Митрохина, не было и следа тех, в общем-то немалых, денег, которые он получал от меня и, конечно, от Костаки. Причем продавать мне крупные вещи русского авангарда, бесспорные шедевры, у Николая Ивановича не было никакой нужды – я ведь не знал, что эти вещи у него есть, соответственно, и не просил их у него. Не просил и беспредметные вещи, как это, вероятно, делал Костаки, не называл желаемых имен авторов, покорно покупая все, что мне предлагалось. Те же деньги за пару месяцев он мог собрать, продавая мне относительно второстепенную графику, но вот я приходил, и в кабинетик выносились два холста – шедевры Матюшина или две Гуро (сперва предложен был и автопортрет, но, когда я пришел с деньгами, Харджиев его мне не отдал). Так было не только с автопортретом Гуро, но и с совсем маленьким рисунком Филонова (с головой мужчины), с дивной красоты портретом Ахматовой (гуашь) тогда совсем не ценимого и малоизвестного Тырсы. Об этом портрете Николай Иванович сказал, что подарил его Литературному музею, но, кажется, его там нет, как нет в музее Маяковского моего автопортрета Хлебникова. То же было дважды с вещами Ларионова. Николай Иванович сперва предлагал мне два маленьких холстика, которые я помнил еще по папкам Жегина, потом отдавал один – с сарайчиком, а розовый пейзаж с луной почему-то не продавал. То же было и с двумя вещами, которые Ларионов прислал Жегину, но одну из них – для передачи искусствоведу Сидорову, и Лев Федорович еще советовался со мной, какую из них не так жаль отдать. Но однажды обе мне предложил Харджиев, а когда я пришел с деньгами, вторую – дивной красоты две фигуры на темной оберточной бумаге – не отдал. Я слегка обижался, но никогда не возражал. К сожалению, у Льва Федоровича, который, конечно, гораздо больше, чем Харджиев, реально в деньгах нуждался, мне неудобно было просить что-то продать, хотя вполне очевидно было, что он бы мне не отказал. Лишь однажды я попросил один из шедевров – небольшой холст Ларионова «Кацапская Венера», которую Лев Федорович очень любил, для нее единственной заказал раму (для него и по тем временам – дорогую), повесил ее у себя, но мне – продал, хотя отказывал в продаже менее значительных вещей другим. Но я ее через несколько лет обменял Сановичу, правда, на целую груду вещей, среди которых был не менее любимый мной и еще более редкий сохранившийся у меня Жорж Якулов – «Парижское кафе» (незаконченный и более слабый его вариант находится в Государственной картинной галерее Армении и воспроизведен в монографиях о Якулове). Когда Николай Иванович понял, что уже не напишет «Историю русского авангарда», которой он посвятил всю свою жизнь, он уже на «смерть держал равненье», как писал в гениальной «Элегии» Александр Введенский. «Я горд, что я ваш современник», – сказал ему Харджиев, услышав ее от автора, вспоминала Эмма Герштейн. Для него завершился период коллекционирования, и он формировал чужие коллекции.

Иногда Николай Иванович расплачивался вещами за оказываемые ему услуги с людьми, совершенно не интересующимися коллекциями. Скажем, большая и очень красивая гуашь с женской фигурой и небольшой пейзаж Моргунова у меня не прямо от Харджиева, а от человека ему помогавшего. Знал я и об эскизах к «Коннице» Малевича и к «Проуну» Лисицкого, отданных, кажется, за помощь при переезде. А мой небольшой пейзаж Матюшина у меня – от Варвары Тихоновны Жегиной – после смерти Льва Федоровича. У Лидии Яковлевны Гинзбург, в свою очередь, были еще два беспредметных шедевра Матюшина (правда, акварельных). Их она завещала Александру Кушнеру.

Илья Самойлович Зильберштейн жаловался мне (одновременно рассказывая, как привез из Парижа для Музея имени Бахрушина архив моего двоюродного деда Санина), что