Дымшиц. Слава богу, хотя бы рукописи Мандельштама были большей частью целы и Надежда Яковлевна вновь (как и когда-то в сороковые годы) передала их Харджиеву. Текстологическую работу, работу составителя советского издания он мог пока выполнять без помех.

Однако всего этого, придя к Харджиеву, да и много лет спустя, я не понимал, изредка обменивался с Николаем Ивановичем ироническими репликами о Надежде Яковлевне (мне, как и ему, не нравились книги ее воспоминаний, и Николай Иванович полагал, что лишь Ахматова, пока была жива, как-то сдерживала ее в оценках). В то десятилетие и для тех, кто вовсе не был знаком с Ахматовой, или был мало знаком, как я, или был давно и близко знаком, как Харджиев и Надежда Яковлевна, само ее присутствие среди нас, ее точные mot, передавшиеся друг другу множеством людей, возвращали в переполненную ложью и демагогией советскую жизнь и здравый смысл, и нравственные критерии.

Помню, как поэтессе Ире Озеровой, работавшей тогда в редакции «Литературной России», каким-то чудом удалось уговорить редактора «пробить» через ЦК и Главлит подборку стихов Ахматовой – первую после выступления Жданова и официального запрета ее стихов. Еще не так давно, как рассказывали в Москве, два юных поэта где-то в Сибири получили немалые сроки лагерей за «ахматовщину». Когда подборка появилась в печати, Анну Андреевну стали упрекать знакомые, что она дала свои стихи не в либеральную «Литературную газету», а в почти просталинскую «Литературную Россию». И ее ответ пересказывала друг другу, вероятно, вся русская интеллигенция, пытаясь повторить и интонацию:

– Но я никак не могу понять разницу между вашими либеральными и консервативными органами.

На мой взгляд, Надежда Яковлевна в воспоминаниях снижала масштаб мышления поэта (что было не так заметно в первом томе, где она его косвенно цитирует, но стало очевидным во втором и третьем) до собственного оппозиционного, но интеллигентски обыденного, да к тому же, вероятно, и не совсем точного образа мыслей. У Николая Ивановича претензии были серьезнее. Он говорил о том, что многие общие знакомые оболганы, что Надежда Яковлевна (с согласия Ахматовой) уничтожила рукопись восторженной «Оды», воспевающей новую империю (это оказалось, по словам Юрия Фрейдина, ошибкой)[22]; что воронежская ссылка Мандельштама по тем временам была не наказанием, а подарком, и «прикреплены» они были к обкомовской столовой – в те голодные годы это было предметом зависти, а не сочувствия.

Но главное – по подсказке сотрудников редакции «Библиотеки поэта» Надежда Яковлевна начала подозревать, что не только поиски издательством «проходимого» автора предисловия, но и Харджиев сознательно замедляет выход тома и пытается оставить у себя рукописи Мандельштама. Харджиев говорил, что он продолжает текстологическую работу, и она еще не завершена. При отсутствии у меня симпатии к Надежде Яковлевне, зная Николая Ивановича, я думаю, она могла быть права. Харджиеву было мучительно трудно оторваться от долгожданной работы, от автографов Мандельштама, да еще отдавать их для издания со вступительной статьей гнусного, с его точки зрения, Дымшица. Теперь многие считают, что он и не мог бы написать большую статью о Мандельштаме. Я думаю, это неправда, не «не мог», а не смог – сделать это ему не дали, как и почти все остальное в его самоотверженной жизни. У текстов Харджиева был свой, совершенно не беллетристический стиль, вполне соответствующий тем сложным в литературоведении и искусствознании темам, к которым он обращался, и формальным приемам исследования, которые он использовал. К сожалению, этот стиль ни у самого Харджиева, ни у одного из возможных его учеников не получил ни полного воплощения, ни развития. Харджиев не был убит как Мандельштам, но Россия, русская интеллигенция в этих советских условиях так и не смогла создать ему – феноменальному знатоку – возможности, не создала вокруг него профессионального круга, который позволил бы Харджиеву осуществить задуманную им и посильную только для него работу. Он был почти таким же уникумом, как Мандельштам, его работа могла открыть для русской и мировой культуры очень многое, но была громоздкой и неосуществимой в одиночку.

В 1967 году Надежда Яковлевна, угрожая милицией, явилась к Харджиеву и потребовала вернуть ей рукописи мужа. Это драматическое завершение почти оконченной работы не было такой трагедией для Харджиева, как невозможность работать со стихами Маяковского и издавать Хлебникова, но, конечно, стало очень тяжелым переживанием.

Характерно, что на улице Надежду Яковлевну ждала Ирина Сиротинская, явно приложившая руку к этой истории. В это время о ней было известно лишь как о сотруднице ЦГАЛИ, а значит, и МВД, но вскоре ее прислали соблазнять Шаламова – просто подложили ее под него, что могли приказать женщине при живом молодом муже и двух детях только на Лубянке, да и Шаламов был полностью в ведении КГБ. Но об истории последних лет жизни Варлама Тихоновича я еще расскажу.

Я совершенно не понимал, что совершаемые мной у Харджиева покупки тоже были неоспоримыми свидетельствами все новых и новых его творческих катастроф.

Они тоже были отражением длившейся десятилетия его личной (да и всего мирового искусствоведения) трагедии. Можно по годам рассчитать, как гибли его планы и надежды, как он осознавал, что из когда-то запланированного никогда не будет осуществлено. Первой катастрофой, происходившей на моих глазах, был отказ от выношенной им мечты – написать монографию о Василии Чекрыгине. Вслед за крахом издания Хлебникова, бедой с изданием Мандельштама это была следующая, вполне меня касавшаяся, но мной не понятая катастрофа. Внезапно он предложил мне пять (пером и карандашом) прижизненных портретов Чекрыгина работы Жегина, несколько листов мелких рисунков Чекрыгина, явно для расположения на полях книги (теперь они помещены точно так же в монографии Муриной), а кроме того – портрет брата Чекрыгина, портрет его матери, еще один – посмертный (обобщающий, как говорил Лев Федорович) портрет самого Чекрыгина – все эти работы Харджиев, надеясь написать книгу, получил у Льва Федоровича и, конечно, совсем не для продажи (да и никто, кроме меня, не то что в Москве – в мире – тогда бы их не купил). Среди них был характерный маленький рисунок пером Льва Жегина, вырезанный из письма – то ли он, то ли Чекрыгин с мольбертом на пляже в Бретани – как раз для книги. Ну и, конечно, шесть или десять крупных рисунков Чекрыгина к предполагаемому храму Воскрешения мертвых и два его шедевра маслом.

Знаком второго, происходившего на моих глазах, отказа Харджиева от любимых и подготовленных им замыслов была последовательная продажа тридцати или сорока мелких рисунков и пастелей Ларионова, которые я знал по папкам Льва