черный жеребец Актеон тряхнул головой, взмахнул гривой. Этот конь – подарок Хашат, вождя лошадиного клана маратов – принадлежал ему и оставался под опекой Первого алеранского легиона с тех пор, как Тави принял командование. Маратские скакуны были быстрей и выносливей алеранских, но никакого волшебства в них не крылось.

Если Тави не справится, Актеон не спасет.

– Знаменосца, – тихо сказал Тави. – Выступаем.

Рядом простучали копыта, подъехала Китаи на серой в яблоках кобыле. Оглядев всадницу, Тави слабо улыбнулся одетой в легионерскую кольчугу девушке. Кольчуга защищала хуже, чем лорика из стальных пластин, но Китаи, которой тяжелые доспехи были вполне по силам, упрямо предпочитала гибкость надежности.

– Надо полагать, если я прикажу подождать здесь, ты не послушаешься, – сказал он.

Она повела бровью и крепче сжала древко знамени. Протянувшиеся от полотнища, зыбкие, как морские водоросли, алые полоски, казалось, шептались с туманом, стягивая его к себе. Китаи не подняла коронный штандарт принцепса: нападающий орел, алый на голубом. В ее руке было старое знамя Первого алеранского легиона. Когда-то это был сине-алый орел с распростертыми крыльями, словно в полете, на фоне алого и синего, разделенного пополам, контрастирующего с цветами орла. В первом же сражении, в котором участвовал легион, «орел» почернел, а «боевой ворон» Первого алеранского так и не был заменен.

Тави сам шел с этим знаменем в крайне опасных боях… неужели после сражения в Элинархе прошло три, неполных четыре года? А кажется, сто лет.

Китаи, глядя ему в глаза, вздернула подбородок, и ее улыбка внятно сказала ему: «Победил тогда, победишь и сейчас». Дрожь и напряжение вытекли из тела, из рук, разум Тави наполнила твердость.

– Понятно, – сказал он.

Он не подал никакого знака, но они с Китаи двинулись в путь одновременно.

Тави ехал сквозь туман. Подковы Актеона стучали по земле. На ней ясно виднелась дорога к ближайшим городским воротам, отмеченная там и здесь следами последнего боя Алеры. Вот пятно багровой алеранской крови – потемневшее, жужжащее мухами. Вот гладий, сломанный в шести дюймах от рукояти, – кузнец поспешил, или легионер не уследил. Окровавленный легионерский шлем лежал на боку, проколы на нем складывались в подобие личинки нового ворда. Но трупов не было: ни павших легионеров, ни ворда, кроме убитых за последний час. Тави содрогнулся. Ворд не дает пропасть мясу павших – даже своих.

* * *

С ними вместе катились вперед раскаты обузданной грозы. Тави слышал ровный свист ветра, который удерживал рыцарей-Рыб в воздухе неподалеку, в паре сотен ярдов, над ними и позади них. Ближайший из них, вероятно Красс, парил почти прямо над головой, едва различимый в облаке.

Стены Ривы выросли из тумана внезапно – вместе с городскими воротами. Стены достигали сорока футов в высоту, а башни по сторонам возвышались еще на двадцать футов. У Тави напряглись плечи, чаще забилось сердце.

Он собирался предъявить себя всякому, кто его видит.

И не сомневался, что на то будет ответ, который вряд ли его обрадует.

Тави сосредоточился на воротах. Камень, одетый и прошитый сталью. Много тонн весом, но створки уравновешены так, что их мог повернуть на петлях один человек без помощи фурий – если не заперты замки. Каждая створка была прочнее каменных стен по сторонам. Огонь им не страшен. Стальной таран может целыми днями тщетно биться об эти ворота, и мечи лучших рыцарей Железа не оставят на них следа. Молнии рыцарей Первого алеранского лишь попортят полировку на стали. И земля вокруг них неподвластна сотрясениям.

Тави по опыту знал, что очень немногие питают достаточное почтение к разрушительной силе более нежных стихий.

Воды и дерева.

Он прошел долгий, очень долгий путь от долины Кальдерон, от неуклюжего деревенского подпаска, не способного зажечь магическую лампу или огонь в печи. За этот срок он узнал войну и мир, цивилизацию и дикость, холодные уроки и их отчаянное применение. Мальчишкой он мечтал доказать, что и без фурий кое-чего стоит в жизни, а теперь его жизнь зависела от искусства заклинания фурий.

«Жизнь, – подумал он, – редко дарит то, чего от нее ждут».

Но что-то в нем – та часть, что малость устала от осмотрительного выбора дорог, – взволнованно вздрагивало. Сколько раз ему, обделенному фуриями, доставалось в домене Бернарда от других ребятишек? Сколько ночей он ребенком провел без сна, тщетно пытаясь простым усилием воли разжечь в себе способность к заклинанию фурий? Сколько невидимых и неслышимых слез стыда и отчаяния он пролил?

А теперь способности у него есть! И он знает, как их применить. Самым основательным образом.

Он не забывал об опасности, но что-то в нем так и просилось запрокинуть голову, презрительно хохоча над этими воспоминаниями и над целым миром. Что-то в нем желало заплясать на месте, чему-то в нем не терпелось показать наконец-то свою силу. А больше всего хотелось впервые выставить против врага свой собственный и ничей другой дар. Он помнил, что сила его еще не испытана, и хотел ее испытать.

И должен был убедиться, что готов встретиться с тем, что ждет впереди.

Поэтому в Тави, когда он потянулся к фуриям раскинувшегося перед ним мира, вместе с напряженной тревогой жил безудержный восторг.

Он почти сразу ощутил магию, пронизывающую ворота, разлитую вокруг них, живой кровью текущую в этом огромном сооружении – возведенном фуриями, мощными как горгульи, но скованными, запертыми в неподвижности и поддерживающими эту несокрушимую неподвижность. Приказывать этим фуриям отказаться от своего назначения было бы все равно что приказывать воде не быть мокрой.

Вместо этого он направил мысли вниз, под них. Глубоко-глубоко под безмерной тяжестью зачарованных фуриями стен и башен он нащупал текучую воду, пропитавшую камень под городом, просочившуюся туда за годы – медленно, неуклонно – и скопившуюся в огромном подземном хранилище. Оно, предназначенное собирать запас воды для малого предместья Ривы, за годы ушло глубоко под камни разросшегося города и было забыто всеми – кроме Алеры.

А теперь этой малой цистерне выпала роль куда важнее задуманной ее создателями – может быть, легионными техниками времен первого Гая, Примуса.

Тави направил всю волю на эту забытую воду и позвал.

Одновременно он потянулся к земле под ногами – к почве, к пыли под городскими стенами. Он ощущал плодородный слой, чувствовал, как растет трава под копытами коня. Он чувствовал клевер и другие дикие травы и цветы, чувствовал, как они прорастают, не забитые еще землеустроителями Ривы. Были там и зародыши других растений, и Тави знал каждое. Мальчишкой-подпаском он рос неподалеку от Ривы и выучил все