– Хорошую бабу нашёл королевский советник, – угрюмо обронил один из угров, узколицый смуглый усач.

Глава 69. «Не свидеться больше»

Снова выпало Авраамке и Тальцу расставанье. В Десятинной церкви Успения Богородицы они отстояли молитву, а после, пожелав друг другу удачи, обменялись нательными крестами.

– Да поможет те Всевышний, друже! – хлопнул гречина по плечу воевода. – Сподобит Господь, свидимся ещё!

– И тебе тоже Бог в помощь. Сохранил бы тебя, не дал погинуть под саблями половецкими.

Прощание было недолгим, поздним вечером Талец со сторожей отъезжал на пограничье проверять заставы.

Уже в сумерках дошли они до крепостных ворот, и словно жаркое дыхание степи ударило им в лица, в душу Авраамки запала тревога, он почти с мольбой вымолвил:

– Обереги себя, Талец.

– За меня не бойся. Поживу ещё, – рассмеялся воевода. – Ну, бывай!

… Кони уносили всадников в темноту. Авраамка, взбежав на заборол, пристально всматривался в заречные дали. Стих топот копыт, безмолвие воцарилось вокруг, только потрескивали горящие на крепостной стене смоляные факелы. Падали отсветы их на гладь Днепра, золотили маленькие волны, смуглое задумчивое лицо Авраамки озарялось переливчатым неярким светом.

«Навеки простились. Не свидеться больше. Слишком много вёрст между нами», – стучала горестная мысль у него в голове.

С тяжёлым вздохом он повернулся и поспешил вниз.

Глава 70. Княжна-королевна

Посольство возвращалось в Венгрию в тёплую вешнюю пору, когда в садах краснела и наливалась соком вишня, благоухали цветы, а ночами неслись по дубравам и перелескам соловьиные звонкие трели.

Возок княжны был обит парчой и щедро изузорен киноварью, несла его четвёрка вороных коней, в притворе возка на сене нежились ленивые челядинки, выразительно посматривающие на лихих угорских верховых в надвинутых на брови суконных шапках.

Княжну Предславу везли осторожно, медленно, как пиво, которое боятся расплескать и взболтать. Вместе с будущей королевной ехали старушка-мамка и вдовая княгиня Роксана.

В серебристом платье с широким поясом, в парчовой шапочке на пышных волосах, грустная сидела Предслава. Подперев кулачком щёку, уныло смотрела она в оконце и вспоминала прощальный свой разговор с бабкой.

Вечером накануне отъезда старая Гертруда поднялась к ней в светёлку, села рядом на скамью и, проведя сухой жёлтой ладонью по золотистым девичьим волосам, тихим голосом сказала:

– Не грусти, девонька. Разумею, тяжко вельми тебе, но такова уж доля женская: подолгу вдали от родных мест жить. Не думай о сем. Мысли лучше о королевиче угорском, о счастье в замужестве.

Предслава не выдержала, расплакалась и, вытирая белым шёлковым платком слёзы, спросила:

– А вправду, бабушка… Вот девки баили… И княгиня Варвара сказывала… Будто круль угорский… Ну, урод неописуемый? И сын еговый ненамного его лучше.

Гертруда горестно вздохнула.

– Запомни, милая, – твёрдо изрекла она. – Коломан – мудрый король. А Ладислав у него – единый наследник. А что уродец круль угорский – тут ничего не содеешь. Токмо ведь краса телесная – далеко не всё ещё, дочка. Вон тётка ваша, Евпраксия, вышла за красивого Генриха, а как сложилась жизнь у ней, сама ведаешь. Тебя же, Предслава, внука возлюбленная, об одном молю: будь супругой верной и не позорь седые власы мои.

– Что ты, бабушка?! – Бледные щёки княжны вмиг вспыхнули румянцем. – Как же могу я!

Она вскочила со скамьи и внезапно бросилась Гертруде на шею.

– Никогда не забыть мне сказанного тобою, – шептала она. – Клянусь, на кресте святом поклясться готова – буду верной женой королевичу угров!

Гертруда расчувствовалась и обронила слезу.

…Утром, когда возки тронулись в путь, Предслава, высунувшись из оконца, долго махала рукой стоящим у ворот отцу, мачехе, бабке, брату, слёзы застилали ей глаза, ком стоял в горле, тело содрогалось от рыданий.

Потом отчаяние схлынуло, уступило место тупой боли и тоске, Предслава выплакала все слёзы и сидела, словно в единый миг, разом повзрослевшая, строгая и печальная. Роксана старалась утешить её, тихонько поглаживала белую девичью ладонь, говорила:

– Обойдётся всё, девонька. Сможешь и отца с бабкою навещать, Бог даст. Ныне ратей на Волыни нету, покойно. Поглянь вон в оконце. Видишь, ратаи в поле трудятся, хлебушко колосится.

Молча кивала в ответ княжна, с благодарностью взирая на эту ставшую такой близкой сердечную и полную сострадания красивую женщину.

Но время шло, а путь был долог. Повеселела Предслава, заулыбалась, ехавший на коне в челе отряда угорских воинов Авраамка с удовлетворением услыхал за спиной её заливистый звонкий смех.

«Слава Христу! Хоть поуспокоилась, отошла княжна. А то как привезёшь её распечаленную, зарёванную, Коломан и спросит: “Что ты, гречин, дорогой делал? Почему королевну в грусть и в тоску вверг?”»

Княжна стала часто покидать наскучивший ей возок, челядинки обряжали её в дощатую бронь, заплетали волосы в толстую золотистую косу, воздевали на голову золочёный шишак с наносником. Садилась Предслава на любимого подаренного Коломаном солового иноходца и, окружённая гриднями, ехала рядом с Авраамкой, терпеливо перенося жару, от которой изнывало под тяжестью доспехов юное тело. Она всё выспрашивала о венгерской жизни, любопытствовала, озорно стреляла глазами по сторонам.

Княжну окликала ворчливая мамка, велела возвращаться в возок, Предслава капризничала, сердилась, восклицала в сердцах:

– Я крулевна! Не смей мне приказывать!

Из Галича Авраамка послал в Эстергом скорого гонца, и когда перевалили они через гребни Карпат, поскакали навстречу разряженные бароны с низкими поклонами и напыщенными речами. В сёлах и на хуторах высыпали на обочины дороги в праздничных свитах колоны, их жёны и дети. Шум, смех, приветствия неслись со всех сторон. Предслава щедро, горстями бросала колонам пенязи и махала восторженно орущей толпе белым платом. Так и ехали они через города и веси, сопровождаемые одобрительным гулом, барабанным боем, лихими угорскими наездниками, старавшимися восхитить будущую королевну своей ловкостью. Сам Коломан поспешил выехать к ним из столицы. Увидев Авраамку, он с любезной улыбкой промолвил:

– Сослужил мне верную службу, грек. Жалую тебя золотой цепью.

…После, когда уже схлынули первые