Беспокойство царит в душе гречина, он раскрывает любимую книгу, ставит на стол свечу и, стараясь отвлечься, чуть шевеля беззвучно устами, погружается в чтение. Но бегут мысли от книжной премудрости, захватывает Авраамку мирская суета, он откладывает книгу в сторону и задумчиво сдвигает подёрнутые сединой тонкие брови. С добром или лихом он здесь, в Киеве? Он и сам покуда не знает, обрадует ли, растревожит или разгневает великого князя.

… Утром Авраамка стоял перед Святополком и его боярами – высокий, тонкостанный, как во времена юности, с седеющей узкой бородой. Держался он холодно, старался казаться спокойным, но дрожали руки и предательски срывался порой голос.

– Король наслышан о твоих ратных успехах, князь, о великой твоей победе над половцами, ведает, что ты справедливый и мудрый государь, рачительный хозяин. Он хочет жить с тобой в мире и дружбе и шлёт многие дары – Евангелие в дорогом окладе, иные книги, сребро, ткани, паволоки. И грамоты велено тебе дать.

Авраамка шагнул вперёд и с поклоном передал в руки сидящего на стольце долговязого Святополка грамоты с золотыми вислыми печатями.

Князь милостиво принял грамоты и после долго расспрашивал его об уграх, о делах римской церкви, о Хорватии и Венеции. До Киева докатились слухи о Крестовом походе европейского воинства на Восток, об освобождении от иноверцев-мусульман Иерусалима, Эдессы, Антиохии, и Святополк счёл нужным поделиться с посланцем Коломана некоторыми новостями. Умалчивали об одном, о главном – об истинной цели посольства.

И только когда они остались наедине, князь и посол, оба умудрённые жизненным опытом, проницательные, сдержанные в речах и суждениях, Авраамка вдруг понял, что нечего хитрить, и без обиняков твёрдо и прямо сказал:

– Нынешним летом померла королева, жена Коломана, дочь Рожера Сицилийского. Отчего, никто не ведает. В один день угасла. От неё у короля остался сын, Ладислав.

– Король подыскивает невесту? – Святополк резко повернул голову и ожёг Авраамку неожиданно недобрым взглядом. – Для кого? Для себя или для сына?

Не выдержав, гречин отвёл взор.

– Он сватает за королевича Ладислава твою вторую дочь, княже. Предславу. Такой ведь был между вами уговор.

– Был уговор, это верно. – Святополк зло скрипнул зубами. – Но твой король трусливо сбежал из-под Перемышля и поспешил замириться с моими врагами на Волыни! С Володарем и Игоревичем!

Авраамка сделал вид, что не обратил на слова властителя Киева внимания и продолжил гнуть своё:

– Этот брак укрепит нашу с тобой дружбу, княже. Ты могуч, силён, мой король тоже владетель не из последних.

– Подумаю над твоими словами! Заутре дам ответ! – довольно резко бросил ему в ответ князь.

Рука его нервно заскользила по голубому шёлку рубахи с вышитым огненными узорами воротом.

Авраамка поспешил раскланяться и вышел. По-прежнему на душе у него было неспокойно, он задавал сам себе мучительные вопросы: «Так ли всё сделал? Может, надо было исподволь, потихоньку, не рубить сплеча?» – и не находил ответов.

Целую ночь до утра он ворочался и не мог уснуть.

На следующий день, возбуждённый, с красными от бессонницы веками, он выслушал в огромной горнице княжеского терема короткий приговор.

– Дочь наша Предслава дала согласие на брак с сыном короля угров. Да пребудут мир и дружба меж нами до скончания века.

Словно гора свалилась с плеч гречина, он не выдержал и лукаво улыбнулся, взирая на сосредоточенные бородатые лица киевских бояр.

Глава 66. Сомнения и споры

Не один Авраамка не спал в ту ночь. Не спалось и Святополку. Долго сидел князь в палате за дубовым столом, погружённый в тяжкую думу, но мысли в его воспалённом мозгу путались, никак не мог он сосредоточиться и окончательно всё решить.

«Звать бояр? В конце концов, уговаривались же с Коломаном. Что с того, что унёс он тогда ноги с Вагры? С угром мне нужен союз. Чтобы прижать Ростиславичей, чтобы отобрать, наконец-то, вырвать у них из рук галицкую соль! Но Коломан, я слышал, недолюбливает Ладислава. Возьмёт, женится вдругорядь, родит ещё сына и отодвинет от угорского престола моего зятя с дочерью. Может, уклончиво ответить сему Авраамке, мол, млада дочь моя, обождём. Ну да ведь Коломан-то не дурак, поймёт всё. И так вон резоимцы намекают: плати, князь. Не наше то сребро, кое ты в долг взял для своей наложницы, – Коломаново!»

Ничего не решив, на рассвете послал Святополк за матерью.

…Старая Гертруда передвигалась тяжело, опиралась при ходьбе на толстую сучковатую палку. За восемьдесят перевалило вдове Изяслава, но, как в молодости, гордо вздёргивала она вверх голову. Трудно было старухе подниматься по крутой винтовой лестнице, однако решительным жестом отодвинула она от себя Святополковых слуг и сама, без посторонней помощи, взошла по мраморным ступеням. Хрипло, с присвистом, дыша, ввалилась Гертруда в сыновние палаты.

Святополк усадил мать в мягкое, обитое бархатом кресло и суетливо, потирая в волнении ладони, заходил вокруг неё. В глубине покоя, возле окна восседала молодая Святополкова жена, Варвара Комнина. Мощи святой великомученицы Варвары, которые императорская дочь привезла с собой из Царьграда, были накануне с торжественностью помещены в ларце в новой выстроенной надвратной церкви Печерского монастыря. Гертруда весьма гордилась своей новой порфирородной невесткой и, заметив её, облачённую в долгое платье из синего аксамита, приветливо заулыбалась, уродливо кривя беззубый рот.

Но Варваре, по всему видно, свекровь была неприятна. К тому же от Гертруды исходил запах мочи – страдала мать Святополка старческой болезнью. Ромейка пренебрежительно скривила миниатюрное смуглое личико, надула пунцовые губки и обтянутой голубой перчаткой рукой зажала свой несколько длинноватый тонкий носик с горбинкой.

Следуя константинопольской моде, перчатки с рук Варвара никогда не снимала, только меняла их непрестанно – алые на чёрные, чёрные на белые. Одни надевала на торжественные приёмы, в других принимала пищу, в третьих ложилась спать. Для омовения её слуги сбивались с ног, собирая каждое утро в княжеском саду росу. Избалована была восемнадцатилетняя девица, и Святополку, которому прошлой осенью стукнуло уже пятьдесят три года, приходилось с нею весьма непросто. Одно радовало Гертруду – недавно Варвара разрешилась