ещё объявятся у сёл и городов русских, не одну хату спалят, не одного людина в полон уведут, не одного купца ограбят. Ибо одну лишь главу гидры, огнём дышащей, сокрушили мы.

Святополк слушал молча и не отказывался. С некоторой горечью он сознавал, что вынужден подчиниться воле переяславского князя и вместе с другими включиться в долголетнюю борьбу с половцами, ибо разве хотелось ему, как ныне Олегу, сидеть затворником в своём тереме и быть отринутым даже родными братьями.

Впереди войска скакали на взмыленных конях радостные гонцы с вестью о великой победе. В городках и сёлах, мимо которых проходила рать, навстречу победителям выбегали довольные людины, ремественники, купцы, их жёны и дети. Гусляры ударяли по струнам, и лились по округе прекрасные чарующие звуки чудных песен. Всеобщий праздник гремел в те дни на Руси. Только взятые в полон половцы, поникнув головами, угрюмо брели под стражей – кто в поруб, кто в боярские или княжеские дома, где суждено им будет стать рабами. Отныне не мчаться лихим всадникам по степным просторам, не арканить врагов, не махать острыми кривыми саблями, не издавать воинственный клич – сурен. Есть ли что в мире горше унизительного полона?! Но никто не жалел половцев – не заслуживали они жалости, ибо годами, десятилетиями творили на Руси зверства, от которых в жилах любого человека стыла кровь, – просто не вспоминали о них, взятых в полон убийцах и грабителях…

В Переяславле по случаю победы русского воинства князь Владимир повелел учинить пир. Целый день готовились княжьи слуги к пиршеству, какого никогда ещё – ни в дни свадеб, ни в дни церковных праздников – не видели жители пограничного города – суровая жизнь кипела здесь, за высокими земляными валами и каменными стенами детинца, и чаще плач, нежели смех, можно было услышать на узеньких городских улицах.

Но теперь всё здесь будто перевернулось. Весельем и шутками наполнилось княжеское подворье. Прямо на улице стояли столы с великим множеством овощей, рыбы, птицы, мяса, с заморскими винами, пивом, медами. Не скупился князь Владимир на угощения. Пестрели вокруг него холщовые рубахи бедноты, богатые одеяния бояр, купеческие кафтаны.

…Подняв серебряную чашу, князь долго говорил о победе, о том, что и смерды, и ремественный люд, и бояре встречали врага на Сутени, стоя плечом к плечу, и потому к победе причастны и те, и другие, и третьи, и праздник сегодняшний – общий для всех, для всей Руси.

Неподалёку от князя устроился на скамье молодой гусляр с длинными русыми волосами, перехваченными обручем.

– Спой нам, друже, – велел Владимир.

Тонкие персты гусляра послушно ударили по струнам.

О Боян, соловей старого времени. Отлетела душа твоя на сине небо И плывёт белым облаком над землёй. Взгляни же на нас, грешных, и возрадуйся, Ибо веселья такого не видала Русь Со времён Вещего Олега, Красного Владимира, Великого Ярослава, —

звучала на подворье звонкая чудная песнь.

И замолкали за столами люди, вслушивались, с восхищением внимали песнетворцу и старые, и молодые. Слезились глаза у суровых градских старцев, с пылкостью влюблённых взирали на гусляра юные боярыни, широкими улыбками озарялись лица простолюдинов.

А гусляр пел, казалось, не видя никого вокруг себя – ни князя, ни бояр, пел, смотря вверх, словно проникая лучистыми своими очами в безмерную заоблачную высь.

Утро стояло вешнее, хмурое и холодное, Тучи грозовые застлали небеса, Молнии сверкали, гром гремел над степью, Стояла рать русская, и ветер Свистел в ушах воинов. Стрелы, словно дождь, сыпались на них. Булат гремел, сулицы блестели. Но стояли воины русские незыблемо, И изнемогла рать поганая, рать великая, Ужас сковал ряды вражьи, И бежали в страхе поганые, И не было спасенья им от мечей.

…Замолк гусляр, окончив песнь, и воцарилось на мгновение за столами молчание. Не выдержал певец, обронил слезу, ибо знал: молчание это – высшая для него похвала.

А потом снова шум стоял на княжеском подворье, снова славили люди князя, славили ратников русских, никого не забыли в тот день, никто из героев не был обделён вниманием.

Только про молодого гусляра, кажется, давно все забыли.

Уже поздним вечером, когда окончился первый день пира, вызвал его к себе в покои князь Владимир, горячо расцеловал в обе щеки и спросил:

– Как кличут тебя, певец славный?

Гусляр зарделся – никогда и в мыслях представить себе не мог он такой чести – и тихо промолвил:

– Ходына аз, княже, из земель Ростовских я, с Клещина озера[298].

– Славно поёшь ты, Ходына. Дарую тебе две гривны серебряные.

Ходына низко поклонился князю и, выпрямившись в полный рост, твёрдо качнул головой.

– Извини, княже, но не надобно мне гривен твоих. Не за гривны пою.

Владимир было нахмурил брови, но тотчас же улыбнулся, понимающе кивнул гусляру и сказал так:

– Что ж, может, прав ты, Ходына. Иди же по земле Русской да услаждай слух людской пеньем своим. Об одном прошу: обереги себя от стрелы половецкой, от хомута боярского. Вольный ты – вольным и будь.

– Да я что, княже, – усмехнулся Ходына. – Сгину, так иные певцы за меня допоют. Ведь не я же – народ русский, в поле диком лютую орду пересиливший, пел сегодня на пиру. Он, мудрый, слова и звуки сии сочинил. А я что? Песчинка.

Князь задумался и ничего не ответил.

Да и о чём было говорить ему с этим человеком? Князю казались наивными и даже немного смешными слова Ходыны о народе. Что следует понимать под народом? Или народ